И для этого студенистого, ползучего тоталитаризма новый Оруэлл еще не родился. А если и родился — то Набоков, с его «Bend Sinister», оказавшимися вроде как в оруэлловской тени. Между тем у него-то все точней — потому что он, в отличие от Оруэлла, описал не социальную, а физиологическую природу тоталитаризма: то, как людям физически, плотски приятно быть плохими. Потому что мораль у них вышеописанными способами отнята, и ничем не стесненное тело празднует свой праздник, наслаждаясь по очереди сексом, пытками и жизнерадостной жратвой.
18 июня 2009 года
Эксперт Булгарин
5 июля 1789 года, 220 лет назад, родился Фаддей (Тадеуш) Булгарин, до частичной посмертной реабилитации которого мы наконец дожили. В России поистине до всего доживешь: нет явления, которое бы не меняло знак раз в столетие.
Место Булгарина в русской литературе определено российским культурным мифом — он у каждого народа свой, но в главных чертах воспроизводит один и тот же сюжетный архетип, названный у Борхеса «самоубийством Бога». Гегель, впервые рассмотревший эту матрицу на примере Христа и Сократа, говорит еще определенней: «Великий человек хочет быть виновным и принимает на себя великую коллизию». То, как преломляется этот миф в разных культурах, говорит об этих культурах нечто главное: мысль о том, что Пушкин — наш Христос, высказывалась неоднократно, косвенно она присутствует уже в прославленной пушкинской речи Достоевского. Этот Христос не оставил очных учеников, более того, созданная им культура отступила от его заветов, что заметил Мережковский в гениальном очерке «Пушкин»; нельзя не увидеть в позиции царя пилатовских черт (прощение прислал, долги заплатил, но руки умыл — одного его слова довольно было бы, чтобы остановить драму); есть и общий для всех культурных мифов мотив бессилия друзей, морока, овладевшего всеми, сна в Гефсиманском саду. Есть и гибель лучшего из адептов, оказавшегося, правда, заочным учеником: в основополагающем культурном мифе вернейший ученик должен погибнуть той же смертью, что и учитель, — так был распят св. Петр: гибель Лермонтова на дуэли может быть интерпретирована именно в этом ключе, и не исключено, что его самоубийственная стратегия диктовалась именно этими соображениями. Это и ответ на вопрос Мережковского, почему русская литература пошла не по светлому пушкинскому, а по отчаянному и трагическому лермонтовскому пути: Пушкин основал веру — Лермонтов основал церковь. Русский Христос вызывающе неканоничен, грешен, неуравновешен, однако в народном сознании свят, и это тоже важная черта для характеристики Отечества. Кроме того, при нем был Иуда, и его роль досталась Булгарину, и это говорит о народе и культуре очень хорошо.
О необходимости демифологизации Булгарина написано много — выделим многочисленные статьи А.И. Рейтблата, подготовившего и прокомментировавшего сборник его записок в III отделение «Видок Фиглярин», и уважительный, но недвусмысленно полемичный отклик В.Э. Вацуро на этот 700-страничный том. Некоторые авторы утверждают, что булгаринские письма в III отделение были не доносами, а «экспертными обзорами» литературной ситуации — как заказными, так и добровольными. При такой классификации и Петр Павленко, автор отзыва на мандельштамовские стихи, приведшего к последнему аресту Мандельштама, не более чем эксперт, выполнивший властный заказ на оценку чужого текста.
Булгарин «не был ни штатным сотрудником, ни платным агентом, скорее экспертом, своего рода доверенным лицом», замечает Рейтблат, не уточняя, однако, что III отделение не всякому эксперту радо. Апологеты Булгарина напоминают: записки и проекты по верховному заказу писал и Пушкин — и записку «О народном воспитании» он в самом деле подготовил, мотивируя согласие в письме к Вульфу недвусмысленно: «Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро». Пушкинская записка, содержавшая требование полной деидеологизации преподавания истории и отмены телесных наказаний, привела лишь к тому, что ему, по признанию в письме к тому же Вульфу, «вымыли голову», даром что велели благодарить. Булгарин обладал счастливым даром писать именно то, «чего хотели», — и в большинстве случаев его записки встречались благосклонно, особенно когда он в лучших традициях русской официальной идеологии увязывал мартинизм, масонство, тлетворное влияние Европы, арзамасский кружок и декабризм. Булгарин с великолепной откровенностью советовал: «В монархическом неограниченном правлении должно быть как возможно более вольности в безделицах. Дать бы летать птичке на ниточках, и все были бы довольны». Сегодня подобную экспертную записку охотно подали бы многие добровольцы — и нет сомнения, что они были бы с благодарностью услышаны; среди них было бы немало прагматиков, искренне не понимающих, что «птичка на ниточках» может быть и опаснее клетки, ибо придает несвободе цивильный вид, приемлемый как для самих творцов, так и для треклятого зарубежья. Апофеоз булгаринщины — записка к Дубельту 1850 года: Булгарин сетует, зачем-де император запретил «печатать все, относящееся к юбилею 25-летнего благополучного и славного его царствования». Видок наш был настолько глуп, что, спеша польстить, не понимал главного: эта годовщина слишком напоминала о другой, тоже 25-летней. Впрочем, верноподданность почти всегда разжижает мозги.