Комментируя эволюцию Булгарина, Рейт-блат оговаривается: «Готовность так или иначе сотрудничать с властью (…) была присуща многим. Я думаю, что через это явление можно понять его не как патологического мерзавца, урода в литературной семье, а как закономерное порождение определенной социально-психологической ситуации». Вацуро решительно возражает против этой «закономерности» и, главное, ссылок на ситуацию и среду: «Это впечатляющая, глубоко поучительная и актуальная для последующих эпох история постепенной эволюции личности — от либерализма к конформизму, от конформизма к добровольному сотрудничеству с властью, от сотрудничества к официозу, от официоза к доносу». Не станем, однако, вдаваться в обсуждение проблемы, насколько типично и оправданно такое поведение: заметим лишь, что русский культурный миф — и народное сознание — назначили на роль Иуды именно благонамеренного эксперта. И благонамеренных экспертов, которые еще думают о репутации, это может подвигнуть на размышления.
Есть и второй аспект булгаринской бурной деятельности: Фаддея Венедиктовича нашего называют пионером российской массовой культуры. Именно он первым прибегнул к аргументу «от толпы»: хорошо или плохо написанное мною, а «Выжигина» читают тысячи, тогда как Пушкин рассчитывает лишь на одобрение своего аристократического кружка, который и лоббирует его в журналах, создавая безнравственному и поверхностному певцу репутацию гения. Полемика Булгарина с Пушкиным — спор плебея с аристократом, даром что плебей не лишен стилистической лихости. Апологеты масскульта могут и в самом деле пользоваться сколь угодно широкой прижизненной популярностью — однако посмертная судьба их незавидна: Булгарина читали, но цену ему знали, и эту русскую особенность — широко потреблять, но глубоко презирать — следовало бы учитывать всем, кто сегодня ссылается на всенародную популярность. Эта популярность не мешает посмертному охаиванию и — более того — предполагает его; репутацию Иуды и литературного убийцы Булгарину создавал тот самый массовый читатель, который радостно раскупал семитысячный, баснословный для 1829 года тираж «Выжигина».
Это еще одна важнейшая черта российской культуры: аристократизм (не обязательно буквальный, родовой, но прежде всего мировоззренческий) ей любезней плебейски понятого «демократизма», по крайней мере в исторической перспективе.
Наконец, третья причина попадания Булгарина в разряд иуд — отсутствие естественного благоговения перед гением. Важная особенность русского культурного сознания — даже подвергая гения травле, оно его уважает (в сущности, травля и есть одно из нагляднейших проявлений уважения). Булгарин не чувствовал, кто перед ним, и позволил себе после пушкинской смерти в частном письме заметить: «Ты знал фигуру Пушкина, можно ли было любить его, особенно пьяного!» Бенкендорф — и тот выглядит приличнее, роль Каифы пристойней, чем выбор Иуды. И хотя Булгарин не ходил в пушкинских учениках, не предавал Пушкина напрямую, а лишь доносил на него (что, кстати, осталось без прямых последствий), он свою нишу заслужил уже тем, что не понимал, кто перед ним. Это сочетание трех взаимообусловленных черт — готовность экспертно услужить, апелляция к низменному инстинкту черни и презрение к божеству — создало образ русского Иуды, который вечно останется антиподом русского Христа, каких бы иллюзий ни питали эксперты.