То, что на антифашистском конгрессе неожиданно принялись обсуждать преследования инакомыслящих в СССР, вещь глубоко логичная: раз заходит речь об одном тоталитаризме, нельзя не упомянуть другой. Но то, что никто из участников советской делегации не сумел сказать в ответ ничего внятного, как раз следствие двойственности: надо любой ценой соблюсти баланс между гневной отповедью и дружеским диалогом, а этого ведь не бывает. И послать на конгресс надо бы настоящих и лояльных, испытанных и боевых ― но вот проблема, их на Западе никто не знает и слушать всерьез не станет. Можно послать не таких лояльных, зато известных в мире,― но ведь черт его знает что они скажут! Вдобавок сами нелояльные, как Пастернак в 1935 году, пребывают уже в таком состоянии, что способны лишь произносить отрывистые и непонятные речи («Не организуйтесь!» ― как передавал он потом Исайе Берлину пафос своего выступления) или беспричинно рыдать в ответ на любое человеческое слово.
Главная же проблема, думаю, в том, что наш человек за границей (или дома при встрече с иностранным гостем) не ощущает себя независимой личностью: при любом контакте с заграницей самостоятельность мигом утрачивается, и мы уже не мы, а представители державы. Американец, француз, даже австралийский абориген может приехать в Россию как частное лицо ― но мы в столкновении с внешним миром всегда не за себя, а за того парня, в ответе за всю нашу историю и современность. Главное ― не ударить в грязь лицом. Любой, кто с нами не согласен (бармен в баре или таксист), оскорбил не конкретно нас, а Невского, Гагарина, Кутузова, негромкую прелесть и васильковую чистоту. Мы выражаем не личное, а государственное мнение, а потому никак не можем быть ни убедительны, ни искренни. Совершенно как Киршон, Тихонов или Караваева за границей.
Мир нас не то чтобы не любит ― мы ему забавны; и потому он с неприятной ухмылкой иронизирует над нашими потугами обязательно выглядеть самыми успешными и богатыми, любой ценой затушевывая свои истинные проблемы. Не только парижский конгресс 1935 г., но любое мероприятие, особенно культурное (вспомним «Русский дом» на олимпиадах или «Русскую палатку» в Канне), проводится у нас с демонстративной расточительностью, с попыткой привлечь случайных и не слишком авторитетных людей. Почему так? А потому что авторитетные не готовы делать все стопроцентно по-нашему. И парад наших зарубежных друзей ― обычно тот еще паноптикум, прикрывающий прорусской демагогией собственное людоедство и жажду подзаработать на нашей готовности вербовать сторонников. Парижский конгресс был показателен и в этом отношении: главным другом СССР за рубежом был в то время Анри Барбюс, человек непомерного тщеславия, на чью деятельность Эренбург не переставал жаловаться. Покажите мне сегодня человека, который бы читал и перечитывал Барбюса.
Что до нашей истинной гордости, которую в конце концов приходится муштровать и предъявлять, как Пастернака в Париже,― она этой двойственной роли не выносит вовсе и отделывается общими словами или рыданиями. Она вообще не понимает, как вести себя за рубежом, и в результате всякое честное слово ― даже в разговоре с другом ― представляется ей предательством. И Пастернаку не о чем разговаривать с Цветаевой и ее семьей, ориентированной на возвращение, и вместо простого и ясного: «сидите тут»,― он говорит нечто совершенно невменяемое вроде «ты полюбишь колхозы».
Нет, мы не умеем заставить себя любить. Ни наши конгрессы, ни наши ярмарки, ни наши попытки честной защиты насквозь фальшивых тезисов не обеспечивают нам любви за рубежом. В мирное время мир предпочитает держаться от нас подальше. Называть в нашу честь улицы, а также носить нас на руках начинают только после Сталинграда, а это уже совсем другое дело.
22 июня 2010 года
Катакокомбы Лумумбы
85 лет назад, 2 июля 1925 года, в Катакокомбе (Бельгийское Конго) родился Патрис Лумумба. 85 лет не критический возраст: глядишь, был бы жив ― «и царствовал, но Бог судил иное».
В отношении Советского Союза особенно нагляден исторический бумеранг: страна погибла ровно от того, что пестовала и поддерживала. Двумя главными бедами постсоветской России оказались национализм и терроризм, с которыми советская власть продолжала заигрывать и в дряхлости. В области коммерциализации и отхода от кое-каких принципов ― в частности, от большевистской аскезы, доходящей до ригоризма,― она смягчалась, привыкала ценить комфорт, разрешала художественные изыски и вообще давала надежды на конвергенцию с Западом, питаемые и умными людьми вроде Сахарова. Но в идеологии, особенно во внешней политике, эта престарелая комсомолка продолжала вести себя как свобода на баррикадах, что и в молодости неприлично, а в старости вообще ни на что не похоже. Она заигрывала с самыми деструктивными и отвратительными силами ― и эти самые силы погубили то, что от нее осталось, в полном соответствии с прекрасным новым рассказом Пелевина «Тхаги», где самый пылкий поклонник зла обречен достаться этому злу на обед.