Что с ним произошло ― тема для серьезного спора: можно говорить о личной трагедии, о неустойчивости к славе, об утрате смысла, о страдании за поруганную деревню (которая и сама по своим нравам была отнюдь не идиллической); можно ― о том, что у всякого поэта свой способ самоубийства, и что молчание или кризис постигли в то время не одного Есенина, а почти всех крупных русских поэтов. Окончательным рубежом оказался 1923 год ― Маяковский пишет «Про это» и надолго уходит в газету, Ахматова умолкает после «Anno Domini», Мандельштам ― после «Концерта на вокзале», и у всех ― своя форма переживания общего кризиса. Пастернак заставляет себя писать «Шмидта» («Я эту гору проем»), а Есенин спивается и пишет все более механические, романсовые, почти неотличимые стихи на чистом лирическом рефлексе, без движения ввысь или вглубь. Как сравнить кабацкий цикл с «Пугачевым»?! Как сравнить «Клен ты мой опавший», распеваемый и поныне во всех компаниях,― с «Миколой»?! Поверить невозможно, что «В том краю, где желтая крапива» и, скажем, «Цветы» написал один человек; даже поиски нового материала не спасают ― «Персидские мотивы» оказываются антологией восточных клише. Есть вспышки прежней мощи ― скажем, «Русь уходящая»; но все чаще обозначается пропасть между самооценкой и реальным бессилием. «Я вам не кенар! Я поэт! И не чета каким-то там Демьянам!» ― кто бы спорил, но предъявить-то уже нечего. «Расхищено, предано, продано»… и пропито.
Я, разумеется, далек от того, чтобы сводить уроки есенинской биографии к антиалкогольной пропаганде. Я хочу лишь сказать, что своего любимого поэта народ воспринял не в лучшем его состоянии ― и, более того, полюбил его в его вырождении, а это говорит о народе нечто куда более важное, чем любые наши социологические домыслы. Дело, конечно, не в том, что основные черты российского социума совпадают с чертами сильно и упорно пьющего человека ― многословием, отказом от логики, резким перепадом от сентиментов к зверству и обратно… Мне кажется, все глубже и страшней: весь современный российский социум, который так любит Есенина с самого конца двадцатых, живет в основном воспоминаниями о том, что он мог когда-то ― и чего больше не может теперь. Он повторяет «Синие твои глаза в кабаках промокли», он лепечет о каких-то погубивших его врагах и ложных друзьях, но на деле занят только одним ― упивается своим падением. Именно в этом поздний пьяный Есенин так созвучен современникам и потомкам ― они понимают его падение, ибо и сами пережили его. Еще трясут остатками былого величия, но предъявить уже ничего не могут. Это эмоция сильная, кто бы спорил,― но низменная и не самая достойная. Уголовники любят «Письмо к матери» не потому, что в их душах живо что-то святое, а потому, что это слабые и фальшивые стихи.
А тем трезвым людям, которые здесь остались, позвольте любить настоящего Есенина ― трезвого, сильного, авангардного русского поэта. «Проведите, проведите меня к нему». Уберите вашего сусального алкоголика ― я не хочу видеть этого человека.
1 октября 2010 года
Русская Касталия
Ровно 80 лет назад, осенью 1930 года, Герман Гессе приступил к написанию дилогии, принесшей ему через 16 лет Нобелевскую премию, — она состоит из повести «Паломничество в страну Востока» (1930–1931) и романа «Игра в бисер» (1931–1942). Об этих книгах, столь культовых в среде позднесоветского студенчества, можно говорить долго, но нас сейчас интересует один аспект бисерной утопии, а именно Касталия.
Иногда «Игру в бисер» называли антифашистской (чаще у нас, чтобы протащить ее в легальное поле) — но Гессе, так сказать, заглядывает «за фашизм», в те времена, когда после неизбежных катаклизмов, вызванных крушением главных мировых систем, общество начнет вырождаться. Победа над фашизмом будет не только триумфом человеческого духа, но и величайшим испытанием для него; в конце ХХ века станет понятно, что великие теории на практике приводят к великой крови, а потому лучшим способом самосохранения для человечества будет — не думать.