Мы так же мало пересекаемся с Лесковым, как с жизнью того самого народа, о котором столько переговорено,― и даже, рискну сказать, с собственной жизнью. Ее от нас все время заслоняет работа, деньги, семейные обязанности ― а жизнь к этому не сводится. Жизнь где-то глубоко, в подспудном течении, и вот про нее ― Лесков. Отсюда и его сравнительная с прочими современниками малоизвестность, даже экзотичность: все, допустим, знают, что Тургенев ― западник, Достоевский ― славянофил, Толстой ― антицерковник и антигосударственник, Чернышевский ― утопический социалист, а Чехов ― враг пошлости и проповедник культуры; Лесков на все это только разводит руками, как в знаменитой своей рецензии на «Что делать?». Он не понимает, что такое нигилисты. Для него это просто плохие люди, прикрывающие тупость и наглость модным словечком. А социалисты для него ― хорошие люди, желающие честно трудиться. И все вообще идеологии для него ― только средство прикрыть свою мерзость или застенчиво спрятать благородство, и ни в какие измы он не верит.
Для Лескова человек не только не равен своим убеждениям, но совсем от них не зависит. Он ― про то самое коренное население России, которое, разумеется, где-то есть, но очень старательно прячется ― примерно так же, как прячется сам Лесков от поверхностных интерпретаторов. Лесков ― про настоящий русский характер, каков он вне государства и вне противостояния с ним; в настоящей русской жизни государство ведь попросту не учитывается, оно до нее не доходит.
Главный символ России, в сущности, город на болоте; про город пишут Достоевский, отчасти Толстой, отчасти Андрей Белый, но это особая, пренебрежимо тонкая прослойка русской жизни. А главная жизнь происходит в болоте, или, если вам так приятнее, в Солярисе, в мыслящем океане, бесструктурной с виду массе. И вот Лесков ― про эту массу, про то, как в ней люди живут и чего хотят. В этом смысле прав, конечно, Святополк-Мирский ― лучший русский критик XX века: есть у нас писатели знаменитее, но национальнее ― нет. Впрочем, «самым русским» называл его и Толстой.
Правила русской жизни, как понимает ее Лесков, чрезвычайно просты, а вместе с тем непостижимы, по крайней мере для них нет рационального обоснования, а просто в этом пространстве надо жить и действовать так, и другого объяснения нет.
Во-первых, в России ничего нельзя сделать «железной волей», как называется, вероятно, самая славная и смешная его повесть, и вообще не работает насилие; все герои Лескова, пытающиеся чего-либо добиться силой, нажимом и сломом, обязательно терпят крах, и это равно касается дисциплинированного немца Пекторалиса и влюбленной убийцы Измайловой. Формализация, форматность, судебные либо чиновные предписания тут только портят все дело, немедленно превращая жизнь в трагикомический абсурд ― не зря рассказчик у Лескова признается, что он «не любитель описывать суды».
В русском тесте увязает любое железо. Можно называть эту тестообразность аморфностью, а можно ― свежестью молодой, еще не закосневшей нации, но, как бы то ни было, логикой не возьмешь, все действия совершаются со сдвигом, по касательной, с поправкой на преломление, а поскольку просчитать его невозможно, то следует полагаться на волю Божию. Это вторая русская заповедь ― доверие к судьбе, которая сама все сделает, по крайней мере здесь: проза Лескова полна спасительных чудес ― их особенно много в «Запечатленном ангеле» и в «Очарованном страннике». Когда же сторонний слушатель пытается всем этим чудесам дать рациональное объяснение, верующие не возражают: «Как Господь ни взыщет человека, лишь бы взыскал».
В России бессмысленно слушаться закона, который трактуется произвольно: «Обещания даются по разумению, а выполняются по обстоятельствам». Россия в принципе не идеологична, и никто здесь толком не верит ни в какую идею, а верит в бесконечное милосердие Божие и в свою бесконечную глупость, которой не прочитает никакой иноземный ум. Россия не прагматична, и все герои Лескова терпят катастрофические поражения, занимаясь практическими делами, зато в делах никому не нужных, бессмысленных, увлекательных они всегда удачливы, и это равно касается Левши, «Соборян» или героев «Захудалого рода».
Здесь надо заниматься только тем, что хочется и получается, а попытка целенаправленно работать, копить и жульничать всегда приводит к подлости. Интуиция есть главный инструмент русского человека. Два его состояния ― кротость и зверство; избыток кротости приводит к вспышкам зверства, после чего опять надолго воцаряется жизнеприятие. Здесь не умеют и не любят необходимого, но обожают лишнее; задницу не поднимут ради повседневного, но жизнь положат на вечное и великое, ибо, чтобы здесь, в такую погоду, что-нибудь делать, нужны только грандиозные мотивации, а то и просыпаться не стоит.