— Что толку в нефти? — спросил Петр. — У нас в Ухте ее собирают и ворота ею смазывают, бери не хочу…
— Ах, неважно! Погоди, ты через пять лет газету здесь учредишь — хотя тоже не надо бы, — и в первом же номере будет у тебя статья про добычу нефти на реке Сок. Поверь мне, ваше величество, это очень, очень важная вещь. Она нам пригодится. Они ее будут от нас хотеть. Мы им совершенно не нужны в личном плане, они все на тебя свысока смотрят…
— Неправда! — возмутился Петр. — Лефорт…
— Лефорту все бы пить. Они тебя не любят, ваше величество, они спаивают тебя и скуривают, они желают посредством тебя извести Русь! Как ты еще не понял, мы же для них вечно чужие, мы люди второго сорта! У них все иначе устроено…
— Неправда! — еще громче возмутился Петр. — Аннушка Монс.
— Да что ты заладил про Аннушку! Нам не годятся их установления, понимаешь ты или нет? Демократия не для всех годится! Нам нужен такой царь, чтобы — ууу! — Гриб сжал кулачок. — И пойми ты, что традиция — очень удобная вещь. Можно кого угодно на дыбу вздергивать, бошки рубить, огнем пытать — и говорить, что это традиция!
— Ну, это мы посмотрим, — отмахнулся Петр. — Это можно и по другому поводу…
— По-другому скоро будет нельзя, потому что забалуют! Волю почуют, по-ихнему жить захотят! Нам нельзя открывать туда окно, ваше величество, у нас живо всю духовность выдует! Мы должны находиться взаперти, в замкнутом пространстве, потому что иначе они все поймут, как можно жить! А как только они это поймут — так сразу же и прощай всякая вертикаль, и в конце-то концов именно через тебя вся эта зараза к нам и влезет. Ты бы, чем окошко рубить, еще бы и щели законопатил. Ты не знаешь, а я знаю. Я все это видал. Не езди туда, соколик мой, горностаек! — И плаксивый толстяк повалился в ноги царю.
Петр задумчиво почесался.
— Да все я понимаю, — сказал он и плюнул в угол. — Ты думаешь, я не знаю, что ль? Конешно, они нас любить не будут, потому не за что. Конешно, они другие, потому у них закон, а у нас только я. Конешно, у них просвещение и зараза. И я очень даже понимаю, что ничего хорошего не получится. Табак мы у них, может, и переймем, и кринолин переймем, а вот насчет просвещения я сильно сомневаюсь. Што ж я, не вижу? Совершенно другие люди…
Петр выдержал паузу, зевнул и перекрестился.
— Но только очень мне хочется в Европу, понимаешь ты? — с неожиданной страстью спросил он у валяющегося в ногах патриота. — Хочется ужасно! Надоело мне тут, можешь ты это понять или нет? Вы потом будете там всякое выдумывать — вот, поехал внедрять, перенимать… Да ни хрена подобного, что я, пальцем деланный? Мне же давно все про вас понятно. Я просто больше тут уже не могу! В Европу я хочу, ты понял?! В Амстердам! В Париж, баранья твоя голова! Я никогда еще не был в Париже, ты понял, нет? Что я, нанялся вам тут сидеть безвылазно?! Какое, к черту, великое посольство! Одни слова. А просто, утомясь обонять кислую овчину и выслушивать взаимное доносительство, царь Петр Алексеич желает в Е-вро-пу!!!
…Крик царя разбудил Лефорта. Он вбежал в опочивальню. Петр Алексеич в тяжелом сне размахивал руками и выкрикивал названия иностранных столиц.
— Что ты, Петер?! — растормошил его Лефорт. — Дурной сон приснился?
— Дурной, — кивнул Петр, протирая глаза. — Ты это, Лефорт… Скажи там, чтобы запрягали… А то, их бы воля, я бы так и остался невыездной…
Чья воля имелась в виду — Лефорт уточнять не стал. Он уже знал, что распоряжения Петра Алексеевича надо выполнять быстро.
22 марта 2007 года
Принцип Лауры
Ровно 680 лет тому назад, 6 апреля 1327 года, двадцатитрехлетний священник, историк и публицист Франческо Петрарка увидел в церкви Санта-Кьяра (Авиньон) юную Лауру, в которую тут же и влюбился. Спустя 21 год Лаура умерла, но безутешный влюбленный продолжал воспевать ее еще десять лет. «Сонеты и канцоны на жизнь и смерть мадонны Лауры» оказались главным сочинением Петрарки, не придававшего им особого значения и полагавшего своей главной заслугой латинский трактат «О презрении к миру». У Петрарки была незаконная дочь, у Лауры — законный муж, за 21 год пылкой влюбленности автор едва ли перемолвился с героиней хоть словом, а некоторые исследователи полагают, что никакой Лауры не было вообще. Впрочем, эти исследователи плохо читали Петрарку, поскольку тексты его — относимые иногда к «новому сладостному стилю» — резко отличаются от маньеристской лирики современников: живая страсть, живая скорбь. Вероятно, наиболее адекватные переводы дал Мандельштам (хотя и по подстрочнику легко опознать грубую подлинность любви): «Промчались дни мои, как бы оленей косящий бег… Поймав немного блага — на взмах ресницы… Пронеслась ватага часов добра и зла — как пена в пене. О семицветный мир лживых явлений! Печаль жирна и умиранье наго». Все лжет — одна нагая смерть правдива и бесспорна, то-то и размер ломается, искажается сдвигами.