Все персонажи тоталитарного социума налицо: есть нерассуждающая власть, у которой на все один ответ: «Голову долой!» Есть трепещущий подданный, беспрерывно восклицающий: «Мои ушки! Мои усики!» Есть соня-обыватель, ввергший себя в полное безразличие, и комедия суда (позаимствованная у Рабле и доведенная до совершенства у Кафки), и даже хитро замаскированный диссидент — видна одна улыбка, но она-то и внушает надежду, что жизнь возможна. Есть бесчеловечная игра в крокет — надо хватать фламинго и бить ими по ежам, но Алисе их жалко, и фламинго ей подмигивают и убегают, а ежи успевают развернуться и потрусить прочь. Есть и главная примета закрытых обществ: беспричинные вознесения и низвержения, наказания и поощрения (отсюда постоянные скачки — Алиса то великанша, то карлица). Наличествует и «задаром данная блаженная еда» — разумеется, поддельная, как все дармовое: квазичерепаший суп из черепахи Квази, предрекая «свинину по-вегетариански» Войновича. И не надо говорить, что Кэрролл всего этого не имел в виду: он тоже позволил сознанию ненадолго отключиться в жаркий оксфордский день. А в подсознании сидели нормальные страхи интеллигента викторианской эпохи — деликатного, одинокого, задавленного бюрократизмом и ханжеством. Плюс, говорят, тайное гумбертианство, которому он давал волю лишь как вуайер, но наказания боялся все равно. Так что веселым сказкам в духе Милна взяться было неоткуда.
«Алиса» ставит перед читателем вечный вопрос: хорошо, вот ты попал в мир, где все не по-людски и все представления вывернуты. Делать-то что, вести себя как? Алиса пробует разные варианты: сперва ей просто весело, как всякой девочке, уставшей от строгого порядка и попавшей в царство Великой Путаницы. Веселились, было, помним. Потом, как и положено воспитанному человеку в невоспитанном мире, она пытается подладиться, играть по правилам, пока не понимает, что правила отсутствуют. Она и сама хотела бы поучаствовать в абсурде, но здешний мир переабсурдит все ее жалкие попытки. Дальше начинается ужас, потом гнев — и вожделенное пробуждение. Ребенка-то задурить трудней всего: он интуитивно понимает, кто хороший, а кто плохой. Ведь именно ребенок в сказке другого тихого одиночки догадался о наготе короля — и с детской прямотой развеял чудеса политического пиара.
Видимо, надо просто помнить: все они только карты, а их морок — сон; так, в полном соответствии с кэрролловским каноном, пробуждается профессор Круг в финале самого страшного романа Набокова. Можно смеяться, можно и гневаться; главное — не играть в этот их крокет, не хватать фламинго за ноги и не бить по ежам. Тот, кто заиграется по этим сонным правилам, может никогда не проснуться.
14 января 2008 года
Счастливец Дидуров
Пятидесятилетие Алексея Дидурова отмечалось весьма скромно, потому что он был жив. Вообще-то и при жизни его все отлично понимали, что для канонизации Дидурову нужно немногое — умереть или, в крайнем случае, перестать работать. Это российское (да и не только) ноу-хау: при жизни недодавать, после смерти канонизировать. Живой Дидуров мешал: был слишком ярок, неудобен, избыточен, пристрастен, темпераментен, потому хвалить его удобней посмертно.
Сейчас, к своему шестидесятилетию, он наверняка дождется эпитета «выдающийся» и будет провозглашен подвижником, самозабвенно помогавшим талантливой молодежи. Главной заслугой его будет считаться создание литературного кабаре «Кардиограмма». Возможно, вспомнят песню «Когда уйдем со школьного двора». Не забудут о его любви к Москве. И почти наверняка упомянут трагизм биографии: долгое непечатание, безработность, непризнание, изгнание кабаре из тех помещений, куда он умудрялся его пристроить… Все это предсказуемо, к сожалению, и очень далеко от истины.
У Окуджавы есть стихотворение «Счастливчик Пушкин»: мы изображаем его трагической фигурой, а должны бы завидовать ему. Завидовать! Идеальная поэтическая судьба, «и даже убит он был красивым мужчиной». На себя посмотрите, прежде чем его жалеть. Ему было за что умирать у Черной речки, а вам? Так вот, Дидуров был одним из самых счастливых людей, которых я знал. И никаким подвижничеством он сроду не занимался — просто ему, как всякому большому поэту, нужна была конкурентная и референтная среда, а официальная советская литература таковой не предлагала, да его и не пускали туда, да он и не рвался. Он выстроил себе отдельное литературное пространство, где плавал как рыба в воде. Дидуров создал кабаре: уникальное литературное содружество, ежевоскресно читавшее стихи и певшее песни для многочисленных преданных зрителей, любителей настоящего, а не для блатного шансона; но сделал это не потому, что жаждал помочь литературной молодежи, — в этой среде ему было с кем соревноваться, кого учить и у кого учиться. Не пытаясь пробиться в литературу официальную, он выстроил альтернативную, они почти не пересекались. Это были не подпольные типы, мрачные котельные гении, авангардисты из арьергарда — нет, сборник поэтов кабаре не зря назывался «Солнечное подполье». Это были не борцы, а «другие»; да ведь и сам Дидуров был поэтом классической традиции, его любимые жанры: эпическая поэма, сонет, ода, ни малейшей установки на авангардность или маргинальность. Просто он любил делать хорошо то, что по законам эпохи требовалось делать посредственно.