Есть вещи, способные объединить всех, и это доказывает, что «Мастер» затрагивает какие-то более глубокие слои русско-советского сознания, чем даже память о войне.
Раньше-то считалось, что последняя всеобъединяющая тема — война. А теперь стало понятно, что есть вещи поуниверсальнее, потому что даже «Штрафбат» с его сенсационным рейтингом не перекрыл успеха «Мастера», а нареканий вызвал куда больше.
Речь у нас, собственно, не о сериале, а о феномене романа, его фантастическом успехе: Булгаков в шестидесятые годы обогнал по известности и читаемости всех современников. Между тем его роман, чрезвычайно крамольный по советским меркам, все-таки увидел свет в СССР, и не во время оттепели, а на излете ее, уже после суда над Синявским и Даниэлем. То есть никакие идеологические ужесточения «Мастеру» не помешали.
Рискну сказать, что это вообще очень советская книга — не зря она при застое была хитом, и спектакль по ней шел на Таганке вопреки всем ожиданиям зрителей и самого режиссера: «Живаго» запретили — а «Мастер», срежиссированный вдохновенно, в рекордно короткие сроки, спокойно шел при полных залах, невзирая даже на чуть ли не единственное появление ню на позднесоветской сцене. Нина Шацкая — Маргарита — была любимицей театральной Москвы. Известно, что «Чевенгур», куда более лояльный, не чуждый даже некоторого коммунистического энтузиазма, — лежал в платоновском архиве, издавался только на Западе, считался оголтело антисоветским.
Оно и понятно — революционная утопия всегда была тут более чужда, чем тоска по империи, и именно поэтому РАППовцы, травившие Булгакова, были уничтожены почти до одного, а «Дни Турбиных» восстановлены. И шли с немалым успехом — сам вождь приезжал десятки раз любоваться усиками Алексея Турбина… Положение Булгакова в Москве тридцатых — особенно после знаменитого сталинского звонка — было крайне двусмысленно: не ставят — но берегут, не выпускают за границу — но печататься и ставиться там не возбранают, не разрешают опубликовать главное — но не дают и с голоду умереть, и на дружбу с Эрдманом смотрят сквозь пальцы, и на визиты в американское посольство только косятся, никак не реагируя… Да что там — Булгаков позволял себе в разговорах такие резкости, каких правоверному пролетарскому писателю хватило бы на несколько расстрельных статей, а за ним следили, все записывали, доносы осведомителей аккуратно подшивали… и не трогали! То ли понимали масштаб таланта и личности, то ли в душе Булгаков был многократно ближе Сталину, чем бесчисленные бездари, славословящие его. Булгаков что-то понимал — то же, что и Сталин.
И «Мастер» — роман, написанный, в общем, для двух читателей. Первый — Маргарита, Елена Сергеевна, подруга и спутница. Второй — Воланд, тайный хранитель, желающий зла, но творящий благо. Роман о союзе художника с силами зла: света Мастер не заслужил — но он его и не хочет, ибо нервы у него больные, утомленные, света он может и не выдержать. А вот покой — это ему дается, и дается той самой силой, которая явилась в Москву с ревизией.
Интересно, что результаты ревизии оказались весьма сносными: «Люди как люди… Иногда и милосердие стучится в их сердца… Квартирный вопрос их только испортил».
Все это очень странно. Прежде всего — то, что они «люди как люди». Люди тридцатых были совсем не те, которых мы видим сегодня; нам и представить их трудно. Может быть, мы склонны утешаться тем, что обыватель — всегда обыватель; оно, конечно, так, но процент этих обывателей в обществе неодинаков. Сегодня обыватели преобладают, тогда они были в меньшинстве. Булгаковская Москва — Москва Берлиоза, варьете, грибоедовского ресторана и полуподвальных комнат, где предавались запретной любви и запретному же творчеству, — была лишь частью советской столицы, и частью далеко не определяющей. Сталин, главной задачей которого (по крайней мере на уровне внутренних установок) было именно возобновить русско-советскую преемственность, чтобы революция забылась, как некий болезненный вывих, а мечта о свободе и равенстве надолго оказалась под запретом, — мог любить и ценить именно такую Москву, и ее же обожала артистическая богема, к которой Булгаков принадлежал; но была и другая Москва — город неосуществившегося великого проекта. Ничего этого в «Мастере» нет.
Воланд не заглянул в залы, где шли страшные голосования, где единодушно требовали расстрелов и дружно отрекались от вчерашних друзей: возможно, он и в этом не увидел бы ничего нового, всякое бывало в человеческой истории, — но двадцатый век во многом шагнул дальше предыдущих. Перед Сатаной разворачивается вакханалия самоистребления — а он обращает внимание только на квартирный вопрос! Все это не может не насторожить: скажем, в романе Леонида Леонова «Пирамида», начатом в том же 1938 году, а опубликованном лишь 56 лет спустя, за полгода до смерти автора, в Москву тоже попадает представитель иных сфер, «ангелоид» Дымков, но видит он совершенно другие вещи! На жизнь ему — как и Воланду, и Хоттабычу, — приходится зарабатывать в цирке, где он показывает фокусы (у Воланда не цирк, а варьете, и работа ему нужна не для заработка, а для контрольного эксперимента и легального прикрытия, но сцены хоттабычева дебюта, дымковского выступления и аншлага в варьете даже стилистически очень близки). Но остальное время Дымков проводит в семье безработного священника, на московской окраине; или в квартире доморощенного пролетарского философа, который додумывается до мысли о роковом несовершенстве человеческой природы и тщетности всех революций; встречается он с нищими, странниками, со старой и почти уже не существующей Россией; разговаривает и со Сталиным, и разговор этот — едва ли не самый напряженный диалог в российской литературе ХХ века… Да и роман леоновский втрое больше, неподъемней «Мастера» — читать его трудно, культовой книгой он никогда не сделался бы. Это и наводит меня на мысль о том, что «Мастер», в сущности, довольно поверхностное чтение. И — более того — чтение очень утешительное именно для обывателя (Эдуард Лимонов выразился еще грубее: этот роман обывателю льстит, снижая христианское предание до «Золотого теленка», растворяя его в бытовой сатире).