Признаюсь честно: ранняя проза Терехова (исключая весьма талантливые «Мемуары срочной службы» и дебютный рассказ «Дурачок») мне казалась претенциозной. В неудачном, но весьма честном сочинении «Зимний день начала новой жизни» чувствовалась авторская тоска по Большому стилю, великим свершениям и значительным контекстам: как большинство талантливых последышей Империи, Терехов, формировавшийся в годы позднего застоя, был задуман как Большой Советский Писатель. В этом нет ничего дурного. Судя по некоторым стилистическим особенностям его письма — в особенности по длинной сложносочиненной фразе и пристрастию к внутреннему монологу, в юности на него неизгладимое впечатление произвел Юрий Трифонов. «Каменный мост» — отчетливый pendant к «Дому на набережной», больше того, в самом названии заявлена обоснованная претензия перекинуть мост от советской литературы к новым временам, от советского проекта к сегодняшнему безвременью; и задача эта выполнена. Терехов в девяностые не побоялся написать статью «Памяти Сталина», надолго рассорившую его с либеральным лагерем, который только что обласкал недавнего выпускника журфака и видел в нем главную литературную надежду; на разрыв с этой средой требовалось нешуточное мужество, хотя к противоположному — «имперскому» — лагерю Терехов так и не пристал, надолго выпав из всех парадигм (статья, впрочем, была, имхо, плохая). Такова, впрочем, была и участь Трифонова: его уважали многие, но не присвоил никто. Для шестидесятников и тем более диссидентов он был слишком объективен, историчен, слишком верен идеалам отцов, которых не желал оплевывать и противопоставлял в «Обмене» растленным конформистам. Почвенники не прощали ему ненависти к диктатуре, которую считали основой национального государства, и внимания к городскому быту, который презирали. Трифонов был лучшим — и абсолютно одиноким. Долгие годы у него не было продолжателя. Я не убежден, что Терехов стопроцентно справляется с задачей, но сама ее постановка достойна всяческого уважения.
Дело вот в чем: в ранней прозе Терехова было много самолюбования, что для литературы чаще всего плохо. В новой — много самоненависти, а это почти всегда хорошо. Драма тереховского поколения отчасти в том, что большинство талантливых людей, которым ныне от 35 до 45, застали советскую власть и формулировали первые жизненные установки в ее терминах, с поправкой на ее условия. Советский проект предполагал ниши крупного литератора, властителя дум и социального мыслителя, занятого теодицеей в масштабах страны, то есть оправдывающего и разъясняющего населению художества власти. Большинство отечественных политологов воспитаны, увы, в этой парадигме. Большинство же литераторов, тереховских ровесников, ярко начинали, но быстро сдулись: они увидели, что их литература ровно никому не нужна, и задохнулись в безвоздушном пространстве. Терехов не задохнулся — он накопил сил для того, чтобы судить нынешнее время с позиций того, ужасного, но и грандиозного.
Когда-то искусствоведа Людмилу Лунину судили за то, что певца героической смерти, живописца Верещагина, она посмела назвать некрофилом во фроммовском смысле; был целый процесс. Я не хочу ни инспирировать процесс, ни оскорблять Терехова, написавшего, на мой взгляд, очень важную книгу, но без некрофилии (во все том же философском смысле) тут не обходится. Автор влюблен в шестнадцатилетнюю мертвую девочку из сталинского дома, большого и страшного конструктивистского серого дома на набережной, а живые девушки для него гораздо более мертвы и безразличны, потому что научились жить без воздуха и даже не знают, какой он бывает. Это книга о любви к прошлому и отвращении к настоящему, о любви к масштабу и отвращении к мелочности; тут нет никакого сталинизма, поскольку сталинская эпоха важна Терехову-прозаику лишь как время исключительных по накалу страстей и небывалых коллизий. И потом, мы ведь не на теоретическом диспуте. Нам важен художественный результат — а результат налицо: перед нами сочинение увлекательное, динамичное, субъективное, спорное, но главное — проникнутое нешуточным страданием. «Я — рыба глубоководная», говорил о себе Андрей Тарковский. Терехов, как и все дети застоя, тоже рыба глубоководная. Он не виноват, что его тянет на глубину, — хотя ему отлично известно, какие чудовища там таятся и чем кончаются встречи с ними.