Вспомните: главной задачей всякой власти тут всегда было ― отлучить от ремесла: режиссёр чтоб не смел снимать кино, актёр ― играть кого хочет… Это касалось и самого обыденного, рутинного производства: все ведь знают, с какими проблемами сталкивался любой рационализатор, умный организатор, любой, кто научился извлекать из работы не только прибыль, но и удовольствие. Передовиками назначали тех, кто годился для витрины. И большинство этих назначенных передовиков никакими суперрекордсменами не были. Андре Жид разоблачил Стаханова, написав, что во Франции любой шахтёр делает такую норму, не особенно напрягаясь,― и его тут пятьдесят лет не печатали! А во время репрессий в первую голову истребляли тех, кто умел и любил делать своё дело; и в девяностые с производством расправлялись по тому же принципу.
И вот, товарищи, настала жара, и стало можно в этих экстремальных обстоятельствах реализоваться. Те, кто умеет бороться с огнём, стали с ним бороться. Те, кто умеет собирать и распределять помощь, с утра до ночи сортируют посылки. Добровольцы-врачи и добровольцы-строители отправились по сгоревшим населённым пунктам. У них появилась точка приложения энергии и знаний, а куда им было деваться в стране, которая ничего не делает? Наконец, у всех образовался смысл жизни, возникающий у нас, увы, лишь тогда, когда что-нибудь горит. Жара, как война, всем подарила ощущение тайной связи, нужности, той толстовской «скрытой теплоты патриотизма», которая в обычной нашей жизни не видна, но в жару тлеет, как торфяник.
Жара в России стала не просто и не столько природной катастрофой, катастрофы, слава Богу, нет. Она стала поводом в очередной раз ощутить себя людьми. Именно поэтому она ― главная тема, главное, а может, и единственное событие года. Это и хорошо, и очень грустно.
Впрочем, нельзя не сказать ещё об одном аспекте погоды. Погода стала, так сказать, крайней: люди ругают её, потому что всё остальное ругать нельзя. Нет, дело не в запретах, не в строжайшей цензуре на электронных СМИ, а в том, что у нас ведь, по сути дела, всё ― погода. В том смысле, что практически всё неисправимо. Пробки. Воровство. Отсутствие выборов. Хамство на всех уровнях. Чудовищное образование. Враньё. И так далее, со всеми остановками. Но, когда мы ругаем эти вещи, мы плюём против ветра. Потому что все эти претензии ― в огромной степени к самим себе. В том числе и претензии к власти ― потому что эту власть мы терпим, потому что нам она удобна, потому что нам комфортно существовать в ситуации социальной безответственности. Ведь это все «они». А общество как бы и ни при чём.
Погода ― единственное, что мы можем ругать без риска обернуть эту ругань против себя. В этих разговорах выходит не только скрытый жар патриотизма, но и тайный, язвящий жар накопившегося социального напряжения, рискну даже сказать ― социальной ненависти. Мы ругаем погоду, имея в виду дуумвират, идеологов и пропагандистов так называемой суверенной демократии; и жирные нулевые, и начинающиеся кризисные десятые. Но сказать вслух «это всё мы» ― могут далеко не все.
И потому мы говорим о погоде. Это, впрочем, старый русский рецепт. Именно так ― «О погоде» ― назывался самый язвительный и мучительный цикл лирики Некрасова. Потому что наша погода на самом деле называется «Россия», и этот циклон не уйдёт никуда и никогда.
№ 33, 3–9 сентября 2010 года
Столыпин: реформатор, не гнушавшийся кнута
18 сентября Россия отмечает 99-ю годовщину со дня смерти премьера Петра Столыпина, погибшего в результате покушения. Всего этих покушений было несколько десятков. Наиболее известен взрыв на Аптекарском острове, искале чивший дочь Столыпина и лишь чудом пощадивший его; организаторы теракта были выявлены, приговорены к повешению, казнь заменили каторгой.
Смертельно ранить 15 сентября российского премьера удалось лишь Дмитрию (Мордке) Богрову, пронёсшему пистолет на представление оперы «Сказка о царе Салтане» в киевский оперный театр. Столыпин вместе с августейшей фамилией прибыл в Киев на церемонию открытия памятника Александру II по случаю 50-летия отмены крепостного права. Роковая тень Александра, убитого террористами в 1881 году, пала таким образом и на него. Кто и почему пустил Богрова в театр, какова была истинная мера вины подполковника киевской охранки Кулябко, действительно ли заговор против Столыпина был делом рук убийцы-одиночки, или руку Богрова, романно выражаясь, направлял ктото из российских верхов — мы, вероятно, никогда не узнаем, как никогда не разберёмся в истинных пружинах убийства Джона Ф. Кеннеди. У двух этих «преступлений века» много общего — в обоих случаях версия одинокого террориста выглядит недостоверной, враги жертвы крайне многочисленны, нити заговора гипотетически тянутся на самый верх, а главное — о Столыпине и Кеннеди, погибших в расцвете сил и на вершине карьеры, продолжают много спорить.