Завидев меня, каракатица подплыла к бортику таза и попыталась изменить цвет, но у нее уже получалось не очень. Она устала и вдобавок перепугалась. В общем, она имела бледный вид, и мы были ее последней надеждой.
— Синьор в нее прямо влюбился, — сказала усатая тетка переводчице, что она и перевела.
Режиссер решительно взял ее в горсть, а Лиза спросила, сколько с нас. Каракатица влетела нам в тридцать евро. Мужик был очень недоволен, что мы перебили покупку, но Лиза уже расспрашивала, чем кормить каракатицу и может ли она жить в пресной воде. Оказалось, что в пресной воде она не живет, а кормить ее надо теми самыми гребешками, которые продаются рядом, но достать их в Москве проблематично.
В эту секунду меня осенило. Может быть, действие граппы наконец достигло апогея, а может, большие печальные глазки каракатицы пронзили мою душу, но я принял радикальное решение.
— Ребята, — сказал я. — До Москвы мы ее, конечно, не довезем. Мы выпустим ее тут!
Лиза с неожиданной прыткостью кинулась ловить машину, и хотя в Неаполе не так легко остановить таксиста, какой-то усач мгновенно остановился. Наверное, ему понравилась Лиза. Он был явно разочарован, увидев нас с режиссером. Мы умудрились втиснуть в такси еще и оператора. Я держал в руках целлофановый пакет с каракатицей. Сквозь хаотичнейшее на свете неаполитанское движение мы неуклонно приближались к набережной. Мы рисковали опоздать на поезд, но об этом не думали. Каракатица в мешке уже еле трепыхалась.
— O, sepia! — понимающе сказал водитель. Наверное, он думал, что мы торопимся обедать.
На набережной я спустился к воде, за мной сбежали по ступенькам Лиза, режиссер и оператор, и я развязал пакет над синим, безусловно самым синим на свете Тирренским морем.
Каракатица плюхнулась в воду, и я успел увидеть, как она сильно двинула щупальцами, уходя на глубину. Режиссер — человек глубоко религиозный — прочел пятидесятый псалом. Оператор смотрел на все это в задумчивости.
С этого дня в группе воцарились совсем другие отношения. Каракатица оказалась символом, сплотившим всех. Лиза примирилась с моим громогласием и дурновкусием, режиссер с оператором сблизились на почве ненависти к ЦСКА, и даже световой день как будто удлинился. Короче, одно небольшое совместное доброе дело изменило микроклимат нашей команды больше, чем самые щедрые суточные. Правда, меня продолжают подкалывать, рассказывая, как я спас дочь морского царя и как теперь мне за это пришлют русалку, но я не обижаюсь, потому что это ведь любя. Вот я и думаю иногда, что если бы у нас в стране нашлось какое-нибудь одно, совсем небольшое, совсем скромное доброе дело на всех — жизнь наша стала бы гораздо лучше, и, может быть, обычай выпускать птичек на волю при светлом празднике весны имел высокий смысл, а может, помогая вместе кому-нибудь, мы и друг друга стали бы ненавидеть гораздо меньше… Но это уже пошли политические размышления, которых я на этот раз так старался избежать.
№ 3, март 2008 года
Почему в России нет правосудия?
В: Почему в России нет правосудия?
О: Спросите у педофилов и наркоманов.
У Виктора Голявкина есть гениальный рассказ «Мальчика поймали», написанный в начале 60-х. «Он украл на пляже дарственную ручку, зажигалку (…), нейлоновые японские носки и портсигар из вывернутой оленьей кожи (…). Он украл ключи и платок с инициалами. И вот он сидит на песке, девятилетний мальчик, попавший в дурную компанию». А весь пляж, стало быть, обсуждает: сдать мальчика в милицию или отпустить. Мальчик начинает рыдать, и его жалеют. Он начинает смеяться, и весы общественного мнения тотчас наклоняются в другую сторону. Мальчик плачет, женщины вступаются, он начинает улыбаться — и т. д. «И глядя на все это, я тоже заплакал», — признается в финале автор.
По-моему, это круче «Хамелеона». Ведь чеховский надзиратель Очумелов находится по крайней мере под действием объективной, понятной силы: собака, искусавшая золотых дел мастера Хрюкина, может быть, а может и не быть собственностью генерала Жигалова. В зависимости от этого рационального аргумента он и обвиняет в происшедшем то собаку, то Хрюкина. В России же аргумент наличествует далеко не всегда, и общественное мнение колеблемо ветром — или чем-то столь же прихотливым. Главное, что никто никогда не желает разобраться в происшедшем и либо наказать, либо отпустить мальчика: аргументы не принимаются. Они случайны. Главным остается намерение толпы либо дружно — и необоснованно — жалеть, либо столь же дружно и незаслуженно карать. Именно поэтому у нас нет правосудия. И именно поэтому так странен аргумент полемистов, желающих, чтобы законы опирались на народные, глубинные ценности. Нет этих ценностей. Есть хаотические колебания.