Штука в том, что в педагогику люди идут главным образом по трем причинам, которые по внешним своим проявлениям почти неразличимы. Первая — собственно методический талант: таким людям нравится учить, делиться ощущениями, которые вызывает у них эстетически безупречное доказательство или мощно написанный текст. Это дарование сродни артистическому — транслировать собственные ощущения, совместно переживать интеллектуальные радости. Это дар редкий, я встречал в жизни не более десятка таких учителей, которые при доказывании теории относительности испытывают истинно эйнштейновский восторг, а при пересказе позднего Толстого рыдают, как дети: такая интенсивность интеллектуальной жизни, такой восторг, требующий немедленно поделиться, — явление редкое, одинаково часто случающееся среди интровертов и экстравертов, трогательное и прекрасное; однако назвать это самой частой причиной обращения к педагогике я бы не рискнул. Думаю, таких учителей в современной России — никак не больше четверти.
Второй случай — самый опасный: человек идет в школу потому, что нуждается в чужой любви и восхищении. Чужая любовь в самом деле обволакивает и хранит: я по себе знаю, что настроение мое, да и дела значительно улучшились с тех пор, как в моей повседневной жизни прибавились ежедневные 12 часов общения с людьми молодыми, веселыми, симпатичными и действительно неплохо ко мне относящимися. В принципе лет эдак за 25 журналистской работы привыкаешь к тому, что многие тебя не любят, — это, в конце концов, профессиональный навык, в нашей профессии необходимый. Журналист, которого любят все, должен менять профессию на первую древнейшую — в ней как раз всеобщая любовь служит серьезным критерием. Однако когда вас вдруг начинают уважать человек пятьдесят — только за то, что вы кое-что знаете и не слишком строго спрашиваете, — это серьезный стимул. За этим — за самым редким веществом — идут в школу очень многие, по моим ощущениям — не меньше половины нынешних педагогов. Особенно это касается словесников, среди которых потенциальные сектанты встречаются чрезвычайно часто. Математика ведь штука объективная — полузнание харизмой не компенсируешь. В истории, а особенно в литературе, все проще: болтай с увлечением, изображай пылкость, строй фантастические гипотезы, умей подольститься к детям и восстановить их против других взрослых, якобы косных и непонимающих, — и ты король.
В школе я вижу полно людей, идущих туда за авторитетом; дети отличаются сниженной критичностью, им проще задурить голову — а потому несостоявшиеся гении в любых областях, прежде всего в гуманитарной, могут получить здесь нешуточное влияние. Именно из этого теста делается большинство педагогов-новаторов, борющихся с «равнодушием» и «косностью» коллег. Результаты общеизвестны — из места социализации школа превращается в место инициации, в капище жестокого и опасного культа, и «Ключ без права передачи» Георгия Полонского предупредил об этом давно. Начинается невинно — со сборищ после уроков, чтения стихов и пения под гитару. Кончается разделением класса на «своих» и «чужих», экзальтацией и крахом — как всякий раскол.
Какую же мотивацию оптимальной признаю я? Наверное, свою собственную: о ней исчерпывающе высказался когда-то мой старый друг, ныне покойный гендиректор «Артека» Михаил Сидоренко. Я спросил его однажды: что его подвигло пойти в педагогику? Он ответил очень просто, ибо вообще не любил пафоса: страх перед будущим. Я увидел, какая старость мне предстоит в новом мире, увидел взрослых, какими станут нынешние дети, и понял, что единственным смыслом моей жизни может стать попытка этот процесс как-то остановить или перенаправить. Они могут быть другими — по крайней мере те, кто приедет сюда. И только страх перед будущим заставляет меня выдумывать для них любые новые формы работы, учить тому, что знаю я, и брать на работу таких же запуганных современников. Я не могу жить с ощущением, что все прервется на нас.