№ 3, март 2011 года
Конец старых времён
Европа объявляет крестовый поход — против варварства и постмодернизма. Что делать нам?
Когда британский премьер Дэвид Кэмерон объявил о конце эпохи мультикультурализма, некоторые отечественные фундаменталисты очень обрадовались, а либералы, напротив, огорчились. Больше того: отдельные комментаторы заговорили о принципиальной противофазности российского и западного движения к будущему. Они, мол, отказываются от самой идеи плавильного котла, а мы всех граждан России вне зависимости от этнической национальности собираемся обозвать россиянами.
В принципе трудно было сделать русским комментаторам лучший подарок, чем высказывание Кэмерона насчет смены парадигм: все кому не лень говорят у нас о провале американской национальной политики, о крахе Европы, не сумевшей абсорбировать мигрантов, о триумфе национализма, якобы неизбежном в XXI веке после глобалистских утопий прошлого столетия, и о прочем радостном откате в пещеры. Некоторых ужасно радуют пещеры, и они даже особо не скрывают намерения откатиться туда — по пещерным-то меркам они самые умные. Возврат пещерных критериев — типа кто какого цвета — сулит массу удовольствий тем, кому недоступны радости более высокого порядка. Должен огорчить этих людей, но никакого отката не планируется — по крайней мере на Западе. «Конец мультикультурализма», дорогие ребята, означает всего лишь конец эпохи терпимости, окончательный закат политкорректности, которую, впрочем, похоронила еще победа Саркози под лозунгом «Ракалья, знай свое место». Ни о каком триумфе полиэтничности и, соответственно, о крахе либеральной доктрины, затоптанной исламскими гостями, говорить не приходится. Напротив, Кэмерон провозгласил всего лишь отказ от терпимости, так что всякого рода экстремисты — включая национальных — теперь будут себя чувствовать менее вольготно, только и всего.
Ни о каком отказе от европейских правил речи нет, эти правила не для того складывались веками, чтобы отказываться от них под давлением трудящихся Востока. Просто те, кто не хочет играть по этим правилам, будут отныне именоваться не меньшинствами и не борцами, а все теми же ракальями. К слову сказать, провозглашенный сначала Ангелой Меркель, а потом и Дэвидом Кэмероном «конец терпимости» означает кое-что и для России, и Россия успела уже это почувствовать, но пока не осознала. В самом деле, предполагаемые (и вполне реальные) ограничения на въезд в Европу — например, для чиновников, повинных в гибели Сергея Магнитского, — вполне в русле грядущей борьбы за ужесточение европейских принципов. Эти принципы, впрочем, никогда не были особенно мягкими, но в последние лет тридцать стали размываться — не в последнюю очередь из-за той же России, которая замечательно умеет заражать окружающих своими болезнями. Израильскую армию она заразила дедовщиной, европейские правительства — коррупцией, а одна из самых опасных бацилл — деидеологизация — проникла от нас, кажется, повсюду. После советской власти мы так усердно боролись с любой идеологией, что дотрахались до полного прагматизма: что выгодно, то и правильно. Раньше о вреде идей кричали в Европе только самые оголтелые постмодернисты, но только в России постмодернизм стал государственной практикой: у нас давно уже все равно всему и поэтому все можно. Европа никогда не доходила до такой радикальности; собственно, здесь и марксистов было полно, но марксистскую утопию построила у себя только Россия. Постмодернистский мир получилось установить только в России, искренне купившейся на абстрактные, не имевшие никакого отношения к практике интеллектуальные спекуляции западноевропейских сотрясателей воздуха. Но Европа никогда постмодернистской не была — здесь слишком хорошо помнят крестовые походы; христианство всегда умело защищаться, ибо религия эта по существу экстремальна, пламенна и менее всего терпима. Оно смягчается, конечно, с годами, поскольку человечество все дальше от варварских времен и соответствующих методов дискуссии, — но попытка заменить христианское «не мир, но меч» неким муляжом в овечьей шкуре никогда еще не принималась всерьез теми, кто читал Евангелие. Рискну сказать, что Запад объявил новый крестовый поход — только теперь уже не против коммунизма, а против любых сил разнузданной дикости, пещерной простоты и агрессивного невежества, косящего под новую пассионарность.
В этом смысле предложение именовать всех жителей России россиянами как раз в русле все той же борьбы за общеевропейские ценности — в частности, за то, чтобы национализм не смел поднимать головы. Потому что если вы хотите жить в Европе — помните, что ее законы одинаковы для всех, от курда до чеченца, от немца до албанца. Если не нравится — катитесь, но не обижайтесь, что вам аннулируют визу; если вам так нравится носить на улице хиджаб — you are welcome, но только не на улицах европейских городов, где принято, вообразите, ходить без хиджаба. Кэмерон всего лишь воспользовался правом сильного, чтобы остановить реванш варварства; в России это варварство сейчас пытаются приручить и, если повезет, возглавить, — но как раз идея насчет «россиян», при всей своей стилистической сомнительности, могла бы стать барьером на пути этого варварства.