Стало быть, имеет смысл спорить о другом: о том, что у общества нет ни малейшей возможности влиять на решения власти. О том, что в обществе отсутствуют вертикальные лифты (и главный идеолог страны вслух, публично задается вопросом, куда они должны вести: не в «Газпром» же?!). Сегодня эксплуатация местной рабсилы не ограничивается ни юридическими, ни нравственными законами, а бороться за права себе дороже: на место любого такого борца, вышвырнутого работодателем, немедленно набежит десяток голодных, жаждущих работать на любых условиях. А поскольку эти условия остаются сколько-нибудь приличными в 3–5 больших городах, концентрация и централизация достигают апогея. То есть главная проблема осовремененной России, насколько можно судить с позиции этого самого наемного работника, — чудовищно низкий процент тех, кто впущен в дивную новую жизнь, страшная конкуренция за право попасть в этот передовой отряд и непомерное количество тех, кто по умолчанию не нужен для будущего. В разряд ненужных попадает две трети российской провинции (кроме сырьеносных регионов), люди в возрасте от 18 до 25 и от 45 до плюс бесконечности, а также большинство профессий, не связанных непосредственно с обслуживанием «трубы» и ее владельцев.
Так определяется и социальная база грядущей оппозиции: это все, кто не попадает в так называемую рекламоемкую аудиторию. Все, кроме среднего возраста, среднего класса и среднего вкуса. Цель этой оппозиции (с которой надо, конечно, работать, агитировать, собирать ее в партийные ряды и вообще вытаскивать из немоты) определяется очень просто: заставить себя слушать. И это, я убежден, у нее получится. Потому что главная беда сегодняшней российской власти и ситуации в целом формулируется просто: при ней две трети, если не три четверти населения страны ощущают себя лишними. А программа оппозиции должна быть элементарна: лишних у нас нет.
Думаю, на этой платформе легко сплотить левых, правых, зеленых с красными и даже черных с рыжими, если иметь в виду Квачкова и Чубайса.
30 июня 2008 года
№ 24(518), 30 июня 2008 года
Забор РПЦ
Архиерейский собор РПЦ, как восторженно пишут православные обозреватели, впервые заговорил со светским обществом столь открыто и определенно. Дело благое. В этом разговоре подчеркивается, что гражданский брак — грех, свобода — не абсолютная ценность, а обязанности человека выше его прав, поскольку гуманизм противоречит христианству и восходит к Просвещению, а стало быть, к вольтерьянству. Все это не ново, церковная точка зрения на эти проблемы — равно как на аборты, современное искусство и безнравственное телевидение — не нуждается в разъяснениях. Но Архиерейский собор решил поведать обо всем этом светскому обществу, а заодно и принять православную концепцию прав человека. Почему-то некоторые правозащитники ею недовольны, хотя и здесь не просматривается ни одного сюрприза.
Меня другое занимает. Церковь много и охотно разговаривает с обществом, особенно в последние два-три года. Но почему темы этих разговоров всегда так абстрактны, а интонации так запретительны? Где активное участие церкви в жизни общества — без которого это общество, между прочим, звереет не по дням, а по часам? Почему помощь больным детям, сбор денег на их лечение, выбивание правительственных субсидий, организация благотворительных мероприятий и пр. остается прерогативой отдельных звезд и самодеятельных организаций? Православно ориентированная молодежь охотно устраивает побоища со сторонниками бывшего епископа Чукотского Диомида, но почему-то я не вижу этой молодежи ни в больницах, ни в домах престарелых, — а ведь это было бы куда более христианское дело. Оно понятно, лозунги кричать — не горшки носить… Горько думать, что мать Тереза — феномен католический: попытайтесь вспомнить аналогичный подвиг в православии за последние сто лет! Церковь широковещательно и громогласно запретительствует, кадит власти, призывает к молитве и самоограничению — все это прекрасно, но где ее повседневный, тихий, черновой труд в среде тех самых нуждающихся в просвещении мирян? Где катехизация молодежи, которая, кажется, целиком отдана на откуп Андрею Кураеву? Нет слов, это блистательный проповедник, но почему он выполняет свою миссию один — там, где нужны тысячи? И вот еще чего я не пойму: церковная дисциплина — вещь хорошая, но богословских дискуссий никто не отменял. Почему бы нашему телевидению, столь греховному, бесовскому, зловонючему и т. д., не провести в эфире открытый диспут того же Диомида с любым оппонентом от официального православия?