"Довлатов показал, что абсурдна не советская жизнь, а любая жизнь". "Будучи главным возмутителем покоя, Сергей прекрасно сознавал хрупкость всякой разумно организованной жизни". "Довлатов сказал то, о чeм все уже знали: идеи, на которой стояла страна, больше не существует. К этому он добавил кое-что ещe: никакой другой идеи тоже нет, потому что идей нет вовсе".
Нужно отдать Генису должное: он честно рассказывает о том, как отчаянно Довлатов сопротивлялся его интерпретации. "Сергей не верил в непонятное и не прощал его даже своим приятелям…"; экспериментальную литературу считал просто неудавшейся литературой; не ценил столь дорогих Генису писателей — Зиновьева, Мамлеева, Сашу Соколова и многих других. "К будущему относился с до сих пор непонятной мне ответственностью". Однажды на призыв "не переживать" сказал: "Ты ещe предложи мне стать блондином". "Беззаботности Сергей был лишeн напрочь". Но Генис одолевает это сопротивление. Как Толстой (по Ленину), сам того не ведая, отражал прежде всего русскую революцию, так и Довлатов, вопреки своим заблуждениям, одной силой своего таланта выносит на поверхность главные свойства окружающей нас жизни: хаос, абсурдность, ирреальность нравственных схем, смехотворность ценностных шкал, спасительную роль духовного пролетариата, то бишь чудаков, пьяниц, бездельников. А то, что сам писатель не сознаeт этой главной своей роли, — дело обычное. Его, в конце концов, слушать не обязательно. "Что-то такое [Довлатов] и мне говорил, но я не слышал. Тогда мне это даже глупостью не казалось — так, шум".
Особое внимание в книге уделено человеческой способности ошибаться. Ей посвящена целая глава, которая называется "Метафизика ошибки". В ней мы читаем: "Ошибка — след жизни в литературе… Ошибка приносит ветер свободы в зону, огороженную повествовательной логикой… Мир без ошибок — опасная, как всякая утопия, тоталитарная фантазия. Исправляя, мы улучшаем. Улучшая, разрушаем". Ошибка — микроклетка хаоса, а потому еe нужно приветствовать как признак подлинной жизни.
В начале прошлого века во всeм цивилизованном мире кража чужой собственности считалась преступлением, позором, пороком. Но вот один смелый француз, теоретик анархизма Пьер Прудон, в лучших традициях галльского остроумия, выдвинул тезис: "Собственность это кража". Через какое-то время эта формула соединилась с лозунгом "Грабь награбленное", и весь мир захлестнуло повальное увлечение анархизмом и социализмом. Ибо освобождение от старинного нравственного запрета несло человеческой душе упоительное облегчение.
Призыв радоваться ошибкам, приветствовать их таит в себе не меньший соблазн. И действительно, с чего это мы взяли, что ошибаться — стыдно? Не пора ли нам сбросить с себя бремя и этого запрета, понять наконец, что вожделенная беззаботность — здесь, под рукой?
Однако есть категория ошибок, которые в книгу "Довлатов и окрестности" не просочились. Это ошибки "идейно-безыдейного" плана. В советской печатной продукции можно было найти порой опечатки, фактические неточности, путаницу в датах. Но невозможно было отыскать идейную промашку. Попробуйте представить себе страницу советского журнала или книги, на которой вы прочли бы что-нибудь вроде "Как учит нас Евангелие…"; или"…немецкий философский гений в лице Шопенгауэра и Ницше…"; или"…страшное преступление — расстрел царской семьи летом 1918 года…". Точно так же и в книгах Гениса не найдeт читатель слов и понятий, допускающих наличие вертикальной компоненты в душевной жизни человека. Доблесть и трусость, честность и лживость, надежда и отчаяние, доброта и злоба, любовь и ненависть, восторг и равнодушие, гордость и стыд, сострадание и злорадство, бескорыстие и зависть, то есть всe бушевание человеческих страстей остаeтся вне поля зрения этого писателя. Его идейная безыдейность утверждает, что разнородность мира не содержит в себе антагонизма — только полярность. С Северного полюса все дороги ведут на юг, а с Южного полюса — все на север, но нелепо утверждать, что один полюс выше, лучше, важнее другого. Ибо если мы допустим, что есть на свете высокое и низкое, доброе и злое, красивое и безобразное, верное и неверное, тогда прости-прощай наша бесценная беззаботность. Тогда человек снова должен будет вернуться на свой вечный путь мучительных поисков и скитаний.
Поддержку и подтверждение дорогим ему идеям Генис находит в культуре, верованиях, философии народов Востока. Его завораживает их нацеленность на подавление активного начала в жизни, умение всматриваться в темноту и вслушиваться в тишину. Этой теме посвящено его замечательное эссе "Темнота и тишина", вышедшее раньше отдельной книгой, а теперь опубликованное под одной обложкой с книгой "Довлатов и окрестности". Размышляя о пьянстве Довлатова и о воздействии алкоголя на человека, Генис пишет: "Ближайшая аналогия для выпивки… связана с… чайной церемонией… Суть ритуального [японского] чаепития в том, чтобы ограничить нашу жизнь, предельно сузить еe, сконцентрировав внимание на открывающемся прямо перед тобой отрезке настоящего, лишeнного прошлого и будущего. Этот час прекрасным делает не напиток… а отсутствие всего остального. Утрированная теснота и бедность чайного домика защищает от сложности и разнообразия жизни. Прелесть церемонии не в том, что мы делаем, а в том, что, пока она длится, мы не делаем ничего другого".