Иного рода расчеты у молоденькой швейки. Она тоже делает спрыски и угощает подруг кофеем с густыми сливками да с кондитерскими пирожками. Шутка ли? Три месяца провела в одиночестве: ни единой поддержки в свете не находила, ни друга, ни руководителя. Ан вот судьба и улыбнулась: в маскараде ей выискался покровитель. Оно ни много ни мало пятнадцать целковых лишнего содержания да шесть рублей из магазина жалованья: при готовой квартире и хозяйских харчах хватит и на шляпку, и на ботинки; к лету зонтичек заведем, а вот теперь сошьем зуавку с жилеткой, «просто как благородные будем выглядеть!» Помочь бы матери старухе надо, совсем вся обносилась, и тепленького салопишка нету, бегает в лавочку в старой кацавейке, ну, да к чему старухе разные затеи? Авось и так век скоротает! Притом же, быть может, ей на старость пошлет сам Господь.
Вот еще девушка из магазина праздник справляет, уписывая почтенной наружности слоеные пирожки из русской кондитерской. Это подарок жениха, молоденького писаря, от удальства которого не раз уж девушки чуть-чуть с ума не сходили. Партия славная? У жениха шестьдесят целковых жалованья, да частные кондиции у подрядчика, которому передаются канцелярские сплетни, да в перспективе чин коллежского регистратора по выслуге лет. Почем знать, может, и тысячи получать станет? Бывали же на белом свете писаря, что чуть не целым миром ворочали?
Девицы, «дритки» и «шестнадки», голубые и кофейные, тоже веселятся, справляя свой праздник. Они рады-радешеньки, что на эти дни избавлены от противных занятий наукою, любовь к которой не всякий умеет вселить в юные сердца молоденьких девушек. Они веселы, потому что неразлучны со своим objer,[3] девицами старшего класса, к которым питают восторженные чувства искусственной привязанности; они пичкают их и себя разными сластями, которые целыми корзинами навезены к ним услужливыми кузенами и чадолюбивыми маменьками; они до колики в желудке наедаются запрещенных яств, тайком закупаемых посредством служанок в соседней мелочной лавке; они довольны, что вдоволь искусно налгали и наделали разных шалостей, успев избежать за это преследований и выговоров; они в невинности сердец и не понимают, сколько зла в жизни принесет им эта ложь, вечные обманы и беспрестанная леность, которыми они так часто себя потешают.
Вот и еще люди по-своему справляют праздник. В бедной, сырой и нетопленой конурке, в избенке за Обводным каналом дрожал под тулупом старик, отставной чиновник, сорок лет прослуживший в каком-то архиве и теперь покоящийся на скромной пенсии. В комнате темно: ни зги не видать; слышно лишь осторожное, несмелое заигрывание друг с дружкой двух крошек-девчонок, приютившихся в другом углу и плотно укутанных дедушкиною шинелью. Но вот конурка почти неожиданно облилась целым потоком огня так осветила ее четвериковая сальная свечка, внесенная сюда хорошеньким полуребенком, почти красавицей, девочкой лет пятнадцати от роду. «Дедушка, дедушка, посмотри-ка, что тут!» — в восторге кричала она, развязывая узелок с разными припасами и вытаскивая из кармана кучу мелких кредитных билетов и целые пригоршни блестящих монет серебра. Дедко вскочил, вскочили крошки-девчонки. «Вот-то счастье Господь Бог послал! И печку истопим, и хлеба накупим, всего теперь нам достанет…» И сколько благословений посыпалось было… Но старик внезапно как будто очнулся. Помутившимися от сухих слез глазами он впился в разгоревшееся от морозу лицо девушки, крепко ухватился ей за плечи и сделал грустно-вопросительную гримасу. В ответ на нее девушка побледнела как полотно и почти без чувств упала на грудь деда. У старика подкосились ноги; он с отчаянием сплеснул руками, крепко прижал их к лицу и судорожно закашлялся.
До какого глубокого корня должны быть потрясены самые святые верования той «породы» человечества, в среде которой сложилась и живмя живет до сей поры стародавняя наша пословица: «Что уж тут и честь, коли нечего есть!»