Общий упадок сопровождается падением цен (другое дело, что обесценивание бумажных денег делает этот процесс менее очевидным). В тот момент, когда цены начинают снижаться быстрее, чем покупательная способность населения, спрос начинает восстанавливаться. Спад сменяется депрессией, после чего возобновляется экономический рост.
Движение цен инерционно. В период экономического подъема цены на сырье и продовольствие растут быстрее, чем цены на продукцию обрабатывающей промышленности. Происходит перераспределение ресурсов, которое порой создает в странах периферии ощущение успеха - классическим примером может быть нефтяное процветание арабских стран и Ирана в середине 1970-х или России в начале 2000-х. Затем, когда кризис доходит до второй или третьей волны, тенденция переламывается: на фоне общего падения цен сырье не просто дешевеет, а дешевеет быстрее, чем промышленные изделия. Перераспределительный механизм теперь работает в обратном направлении.
Россия уже в полной мере ощутила на себе все прелести глобального экономического цикла. Либеральные реформы 1990-х годов пришлись на период депрессии и слабого роста в мировой экономике, благодаря чему наши проблемы усугубились. А последующая эпоха счастливо совпала с глобальным подъемом. К сожалению, эпоха нынешняя приходится на негативную часть экономического цикла.
На этом повествование о кризисе можно было бы закончить, если бы не одно «но». Наряду с классическими конъюнктурными кризисами бывают еще и структурные. Впервые на это явление обратил внимание выдающийся русский экономист Н. Кондратьев, обнаруживший, что длинные волны в истории капитализма периодически приводят к широкомасштабным реконструкциям. Причем подобные реконструкции сопровождаются потрясениями не только экономическими, но и социально-политическими. Сталин лишь переиначил Кондратьева, произнеся свою знаменитую формулу про «эпоху войн и революций».
Суть системных кризисов в том, что на протяжении длительного времени накапливаются проблемы и противоречия, присущие доминирующей экономической модели капитализма. В нашем случае речь идет о неолиберальной модели, основы которой были заложены во времена Рональда Рейгана в США и Маргарет Тэтчер в Британии, и которая достигла расцвета после распада СССР и советского блока. В середине 1990-х, когда массовое недовольство происходящими переменами на Западе стало очевидным, идеологи предпочли сменить вывеску, окрестив тот же самый экономический процесс новым красивым (и менее идеологическим) именем «глобализация».
В социальном плане случившееся можно оценить как реванш буржуазии. После 1917 и 1945 годов, когда угроза существованию капитализма воспринималась совершенно реально, правящие классы вынуждены были идти на уступки. Новая стратегия состояла в резком повышении заработной платы, поддержании всеобщей занятости, даже ценой снижения прибылей, которое должно было компенсироваться стабильностью. На теоретическом уровне эта модель связана с именем Дж. М. Кейнса. На политическом - с «новым курсом» Рузвельта и европейской социал-демократией. Однако к началу 1980-х годов на фоне нарастающего кризиса советской системы и постепенного ослабления левых на Западе, этот компромисс воспринимался уже не только как крайне дорогостоящий, но и как ненужный. Возможности кейнсианской модели были исчерпаны, ее негативные стороны (инфляция, бюрократизация) в полной мере очевидны.
Новая модель основывалась на систематическом снижении реальной заработной платы трудящихся и социальных расходов государства. При этом рост экономики мог поддерживаться за счет двух факторов. С одной стороны, производство переносилось в страны с более дешевой рабочей силой (иными словами, западные потребители могли за те же или меньшие деньги приобретать больше товаров). Это влекло за собой снижение стоимости рабочей силы на Западе. С другой стороны, сокращение государственных социальных программ компенсировалось ростом коммерческого кредита. Калифорнийский исследователь Роберт Бреннер еще в 1990-е годы продемонстрировал, что задолженность средней американской семьи из года в год росла строго пропорционально снижению социального бюджета правительства.
В итоге неолиберальная модель обернулась широкомасштабным перераспределением не только между трудом и капиталом, государственным и частным сектором, но и между «реальной экономикой» и финансовым сектором. Производство перемещалось из стран Запада на Юг, но на Западе увеличивалось число банков, ипотечных агентств, биржевых контор. В самих странах периферии к началу 2000-х годов развернулись процессы деиндустриализации. Более развитые страны Латинской Америки не могли конкурировать с Китаем и Индией, где люди готовы были работать за копейки. В итоге, несмотря но общее перемещение промышленности «на Юг», реально большая часть стран периферии теряла рабочие места и с огромным трудом приобретенный технологический потенциал. Чем более развитыми были эти страны, тем больше они теряли. Это и объясняет политические потрясения и последовавший затем сдвиг влево, которые произошли в Латинской Америке на рубеже 1990-х и 2000-х годов.
В выигрыше оказались лишь Китай, Индия и несколько других государств Восточной Азии. Но и здесь не все благополучно: их экономика полностью зависит от спроса Запада. Процветающий новый средний класс Индии и Китая развивается лишь постольку, поскольку американцы и западноевропейцы готовы покупать товары, производимые в Азии полуголодными рабочими. В этом отношении потребительское общество современной Азии радикально не похоже на потребительское общество Запада в 1960-е годы. В одном случае мы видели выравнивание социального уровня, а в другом - растущий разрыв.
К концу 2000-х годов возможности этой модели оказались исчерпаны. Население США не могло больше наращивать сумму своих долгов, кредитная пирамида начала рушиться. Реальный сектор не способен больше - не разрушаясь - субсидировать всевозможные финансовые структуры. Не удавалось найти рабочих более дешевых, чем в Восточной Азии. Да, в Африке рабочая сила еще дешевле, но развитие инфраструктуры и обучение кадров потребует таких средств, что это сведет на нет весь выигрыш.
Финансовый капитал в поисках дополнительных прибылей, которые невозможно было извлечь из реального сектора, создавал один за другим спекулятивные мыльные пузыри. Сначала необоснованно росли курсы акций интернет-компаний. После биржевого краха 2001 года начала стремительно дорожать недвижимость, а когда на рынке недвижимости ситуация стала напряженной, спекулянты взялись за продовольствие и нефть. Последние два мыльных пузыря, однако, оказались очень опасными. Рост цен на еду и топливо немедленно ударил по остальным отраслям, придушив производство, замедлив развитие транспорта и ускорив обрушение всей неолиберальной модели.
Кризис такого масштаба не только длится долго, но он и не проходит сам собой. Он будет продолжаться до тех пор, пока не начнется становление новой модели. А это уже вопрос не только экономики, но и политической борьбы.
В ХХ веке мир пережил три структурных кризиса. Кризис 1900-1903 годов имел своим непосредственным результатом русско-японскую войну и революцию 1905 года, а в качестве отдаленного эха - Первую мировую войну, русскую, мексиканскую и турецкую революции. Кризис 1929-1932 годов, самый знаменитый и постоянно всеми приводимый в пример, породил нацизм, новый курс Рузвельта, Вторую мировую войну. Что касается нашей страны, то он отнюдь не случайно связан с коллективизацией. Итогом мирового кризиса был срыв первой модели индустриализации СССР, переход партийного руководства от авторитарного режима к тоталитарному, а в конечном счете - к большим чисткам и новой волне массового террора, которую еще в 1928 году не могли бы вообразить не только Троцкий с Бухариным, но и сам Сталин.