А вот тяга к живописи проявилась нежданно — негаданно, и, проявившись, удивила многих своим результатом — самобытными картинами, пейзажами, портретами в стиле а — ля Крамской. Удивила и меня, но не смутила.
Хмыкал от удовольствия в усы, нанося кистью мазки на холст: «Надо же, получается! И хорошо, получается».
— Хорошо? Не то слово. Цены тебе нет, — довольно кивал начальник колонии. — На воле не пропадешь Иван. Это я тебе говорю!
Воля встретила меня сырой промозглой погодой.
В кармане стеганой фуфайки волчий билет о запрете занимать руководящие должности в течение пяти лет, в груди — натужный кашель, на ногах яловые сапоги, в душе — неопределенность. Как быть? Куда податься?
Подался сначала в море отсекать тесаком хвосты да головы треске, потом, поняв, что самая плохая суша лучше зыбкой палубы с чешуей, мыл золотишко в тайге у старателей и везде рисовал, что созерцал то и рисовал в блокноте, на оборотных сторонах геодезических карт. Рисовал карандашом, а зачастую и мелом на досках, бочках от селедки, щитах сборных бараков.
Рисовал мужчин, животных, природу. Рисовал женщин….
Женские портреты удавались.
Нет, я не обожествлял нынешних женщин по двум причинам.
Первая — не рисковал сопоставлять с ангелами.
Потому, что при нашей жизни ангелом быть невозможно.
Женщины, которые производят впечатления ангелочков, на поверку, как правило, оказываются первосортными стервозами.
Вторая — повидал, пострадал за матку, за правду.
На прииске у нас в бригаде старателей поварихами работали две особи. Одну звали — Лукрецией. Другую — Настасьей. Числились поварихами. Обслуживали бригадира Ваньку Завгороднего, Ивана Лукича … мужичка с виду невзрачного, кривоногого, рябого.
Женками он их величал. Как крикнет: «Лу… На…», бегут на перегонки, подоткнув подолы холщевых юбок, — опоздать к раздаче нельзя. Пара тумаков обеспечена, будь уверен. Не заржавеет за Лукичом. По тайге каждый божий день эхо так и гуляло: «Лу… На…. Лу — на, Лу-на».
Повадилась однако, сначала Лу, а затем, и На, ко мне в гости.
— Нарисуй, да нарисуй, портрет, Иван.
Я отнекивался, отшучивался: «Нет времени… муза не посещает».
Но вы же знаете этих женщин — уломали. Медку принесли, грибочков… борщеца сварили,…. бутылку водки на стол водрузили, несмотря на сухой закон. Я как раз кормил паука в углу барака, бросая в паутину кусочки пищи.
Взял в руки бутылку: «Водка — „Батальная“».
Состав: вода исправленная, спирт этиловый ректификованный «Люкс», сахар, настой отрубей ржаных
. — Млин… Батальная, болтальная…. Уболтали подруги, уселись на скамье рядышком, в руках ароматные кедровые ветки с шишками, загадочные улыбки на лицах.
Лу, приспустила с правого плеча платье, На, с левого.
Распушили волосы: «Рисуй».
Я, прищурившись, делал наброски.
Чем дальше текло время сеанса, тем больше оголялись прелести таежных красавиц; сначала литые плечи, затем показались две удивительно симметричные, высокие груди… пергаментные вулканчики сосков.
Заметно вспотев, то и дело, отмахиваясь от назойливой мошки, я, думая, какие на ощупь груди у Лу, и На, — атласные или бархатные, хотел было завершить работу, как в барак влетел Завгородний.
— Приплыли, — подумал я. — Баталии не избежать.
Замелькали, зашуршали страницами неполных сорок томов моей жизни…
— Оглохли? Зову, зову… Кьёкенмёддинги*, мать вашу на кочан… — так и застыл на полуслове с разинутым ртом Лукич, смотря на картину, боковым зрением видя, как женки судорожными движениями упаковывают свои прелести вовнутрь одежд.
Не зря я остерегался.
Упек меня бригадир на неделю в яму на хлеб да на воду.
Лу и На, обвинив мимоходом меня во всех тяжких отработали свою провинность по штатной программе.
Отработал и я, получив полный расчет в конторе управления за нарушение трудовой дисциплины.
Кустики, топи, овраги, кочки; и опять кустики; сквозь всю эту паутину ветвей, полутеней и закатов вьется извилистая тропинка.
Шел я размышлял: «Как в душе горестно, безропотно. Мирюсь с невзгодой в тихий, осенний, погожий вечер. Леса из сиреневой дымки видятся поднебесными и благодатный покой, разливается по уставшему телу. Деревеньки смотрят, моргая огнями — полными рос глазами, негромко ведут беседу задушевными песнями, звуками кукушек, страх отступает вдруг, улыбаясь безобидно шепча эхом: „Меня нет, и не было, … нет и не…“».
— Было, было и прошло, как с белых яблонь дым — усмехнулся и осел я в маленьком поселке городского типа у окраины леса.