– Думаю, на три-четыре дня остановиться надо. Округа спокойная, тебя поддерживает. Правительственные войска ушли. Казачества, правда, мало в городке. Остальные из приписных заводских крестьян. Но боевые, готовы сражаться. Даже вешать некого. Все, кому положено, уже повешены, некоторые под стражей, – ответил атаман и лихо приуздил коня.
– То, что ты, Иван, перестроил народец под наш лад, это хорошо. Только вешать всегда есть кого. На этом дисциплина и страх держится. Тут, в твоих краях, недавно Михельсонишка был с войсками. Он их тоже небось перестроил. Вот и посмотрим, кто кого? Кто у тебя под стражей сейчас? – уточнил Пугачёв.
– Купчишка один. Народ поговаривает, что Михельсону помогал. Супротив нас воевал, но доказательств нет. Да пара приказчиков с завода. Вот и все пленники.
– Вот их и повесим сегодня. Купцов положено вешать. Приказчиков тоже, они первые помощники всяких бар и вельмож. Если их не вешать, как крестьянам угодить? Никак! Только так и можно повеселить народец – бар и купцов повесить. Крестьяне от этого в хорошее расположение духа входят. У них настроение поднимается. Вот ведь этот городишко, Чебаркуль, не покорился. Пришлось вешать и жечь. А раньше тоже вроде покорный был. Народ он такой, кто лучше скажет и кто больше пообещает, тому и первая любовь. Ну, пять человечков, для порядка повесили, зато остальные за нами подались. Домов-то у них, в Чебаркуле, больше нет. Сожгли. Войско наше с тобой их дом родной. Так-то! А что за городок этот, Сатка?
– Да так, особого ничего нет. Строгоновы там завод поставили чугуноплавильный и железоделательный. Потом продали тульскому купцу Лугинину. Вот и всё. Жители сплошь приписные к заводам. По округе много старообрядцев проживает в тайге, тайно. Беглые каторжники встречаются. Разве что девки тут красивые.
– Откуда знаешь? Ты же не особо по этому делу, не любитель. Брешешь небось. Меня хочешь развеселить? Да ты не беспокойся, у меня волюшки да силёнок хватит, чтобы не горевать, – ответил «крестьянский Император».
– Ты вот, Емельян Иванович, говоришь, что главное самим бы в беду не попасть! Тогда зачем геройствуешь, рискуешь? Везде ведь первый. И в сабельном бою норовишь неприятеля порубить. И на взятие крепостиц бросаешься в первых рядах. Так и до греха недалече. Ненароком убьют тебя, что с нашей правдой будет? – спросил Кузнецов.
– Это дело второе. Судьба моя не в моих руках. Если Господь сподобил меня на войну с Катькой, то он мне и жизнь определит. От пули погибнуть, от ядра или четвертованным быть, это он сам решит. Каждому своя судьба, Господом Богом, определена. А что, Салават, башкирский царь, где с нами встретится желает?
– Эстафету прислал, что предлагает в башкирском селе Верхние Киги. От городца Сатки вёрст шестьдесят. По внутренним дорогам, башкирским. Что ответить? – уточнил Кузнецов.
– Придём в Сатку, осмотримся и гонца пошлём. Может там, а может посередине встретимся. А может и в самом городке, определимся. А что, говоришь, девки красивые там, в том городишке?
– Красивые, батюшка, очень. Спасу нет. Сам увидишь, – ответил Кузнецов.
– Девки – это хорошо! Да только, небось, слухи всякие по войску ходят, что жён у меня больно много? Что гуляю часто? Небось сплетни ходят, что и не царь я? Что скажешь, Иван?
– За болтливым языком не поспеть и босиком. Кто мудр, тот не болтает и за чужим не смотрит. Дураки, конечно, имеются, да только они в одиночестве. Таких учить, что мёртвых лечить. Что девок касается, то это дело ваше, Емельян Иванович. Народу служите, можете позволить. Никого не насильничаете, не обижаете. Всё по согласию. А девку и мужика Господь создал друг для друга. Зла в этом не вижу. Нам казакам можно, по любви сколько хошь. Что сана вашего касается, то мало кто языки чешет. Если услышим, мигом на виселицу. Если только в тайне балагурят! Да вам зачем об этом кручиниться? Каждому дурню рот не закроешь! – уверенно ответил Кузнецов.
– Хорошо, коли так! Предателей у нас много. Только тайные, до поры до времени. Вон как с Хлопушей! Жаль обезглавили. Вот ведь был человек, гора. Предали с…, не благодарные. А ведь помнишь, этот полковник, Мусу Улеева, с Сеитовой слободы, в преданности мне клялся. Присягу принимал! Как жареным запахло – сразу предал. Свою свободу на Хлопушину жизнь выменял, – злобно сказал Пугачёв, вспомнив о казни атамана Хлопуши.
– Даст Бог, достанем и покараем. А если не достанем, то память людская его как иуду запомнит. На чужом хребте в рай не въедешь. Пусть земля Хлопуше пухом будет. Намаялся человек при жизни, может, хоть на том свете отдохнёт, – ответил Кузнецов и перекрестился.