Телефонный номер как квазидокумент маркирует социально-психологическую границу между приватной (частной) и публичной сферами самосознания человека. Этим он принципиально отличается от обычных идентификационных документов, которые маркируют преимущественно публичное самосознание.
Публичная сфера самосознания — это отношение человека к самому (самой) себе как к актору, действующему в общественных пространствах (public places, в терминологии Ирвинга Гоффмана[528]) и разделяющему ценности больших групп и «воображаемых сообществ». Приватная сфера — отношение человека к самому (самой) себе применительно к его (ее) внутренней жизни, к его (ее) существованию в семейном кругу и в дружеской компании, если только субъект не чувствует себя отчужденным от этих малых групп. Будучи изначально социальным по своему происхождению, приватное самосознание может находиться в сложных отношениях с публичным[529]. (Здесь я хотел бы оговорить, что использую терминологию менее строго, чем принято в современной социальной психологии и психиатрии, где под «приватным самосознанием» (private self-consciousness) обычно понимается только «внутреннее», интроспективное отношение человека к себе[530].)
Взаимодействие публичной и приватной сфер самосознания, содержательно определяя отношение личности к миру, имеет очень большое значение для конструирования идентичности[531]. Это не только теоретическая проблема, но и сугубо практическая сторона повседневной психологической жизни, существенная для любого сколько-нибудь рефлексирующего человека. Поэтому взаимодействие приватного и публичного самосознания осмысляют не только ученые-гуманитарии — философы, социологи и психологи, — но и литераторы, художники, режиссеры театра и кино, которые обращаются к неспециализированной аудитории. Более того, искусство, по-видимому, располагает более развитой, чем наука, системой средств для представления разных типов такого взаимодействия в качестве модельных. Исследование подобных «модельных типов» важно для понимания того, как эстетическая репрезентация соотносится с изменениями общества и индивидуальной психики в истории.
Особый интерес при поиске таких моделей представляет поэзия, по крайней мере начиная с эпохи романтизма: именно поэзии в XIX–XXI веках в наибольшей степени свойствен интерес к соотношению приватного и публичного «я»[532]. Телефонный номер, который в XX веке стал маркером границы между ними, открывает большие возможности для исследования эстетической репрезентации в ее взаимодействии с социальным контекстом. Тоталитарные и авторитарные режимы способствовали росту напряжения между публичным и приватным самосознанием, поэтому изучение столь локального сюжета, как использование телефонного номера, например, в русской поэзии, может иметь некоторое значение не только для литературоведения, но и для исторической социологии и антропологии.
2
Подобно любому коду, телефонный номер в стихах обычно воспринимается как чужеродный элемент, словно бы написанный на другом языке и представляющий другой тип сигнификации. Как писала Лидия Гинзбург, слово в поэзии синтетично в своей основе[533]. Напротив, телефонный номер — аналитичен, конкретен. Поэтому вторжение в поэтический текст точно названного телефонного номера читатель воспринимает как «нарушение конвенций». Будучи «квазидокументом», телефонный номер, на первый взгляд, не участвует в формировании эстетической модели реальности, а указывает словно бы за пределы репрезентации, во внетекстовое социальное пространство — на конкретного человека, семью или учреждение.
Называние вымышленных или реальных номеров в стихотворении — одна из форм игры в документалистскую установку. Слово «установка» здесь понимается в том значении, которое придавал ему в 1920-е годы Виктор Шкловский, — как избранная автором модальность повествования и система расстановки смысловых акцентов, которые определяют, что именно «адекватный» читатель воспримет в качестве главного в произведении[534]. Документалистская установка — демонстрация того, что стихотворение или поэма «прямо» представляют «неотобранный», полный непредвиденных подробностей, «документальный» образ реальности[535].
В поэзии использование уникальных деталей указывает не только на «неотобранность» действительности, но и на единичность описываемого случая, который, как ни парадоксально, приобретает значимость именно в силу своей единичности.
Упоминание номера телефона в стихах — это использование квазидокумента в целях игровой документалистской установки. Когда в рамках одного текста происходит взаимодействие квазидокумента и документалистской установки, одновременно «работают» два метода обозначения конкретного индивида — социальный и эстетический. Свойством социального метода является «документность» — наделение определенного набора знаков полномочиями свидетельствовать об определенной личности. Свойством эстетического — документалистская установка, демонстрирующая способность художественного произведения говорить о единичном опыте, явным образом его не трансформируя, не синтезируя и не обобщая. Однако легко видеть, что «конкретный индивид» в этих двух случаях оказывается принципиально разным, и не только потому, что документ — принадлежность реального человека, а документалистская установка имеет дело с художественным образом. В художественном произведении «единичность» описания человека — эффект эстетически претворенного опыта переживания единичности объекта. Следовательно, и телефонный номер, упомянутый в поэзии, является образом уникального квазидокумента, он указывает не на индивида, а на возможность эстетического и этического восприятия человека как уникального, единственного, нередуцируемого к общим классификационным категориям.
Телефонный номер — это не только код определенного телефонного аппарата, но и последовательность чисел. А называние числа в поэзии с давних времен связано с ритуалом и игрой. Сегодня эта ассоциация сохранилась прежде всего в детских считалках (особенно в их изначальной форме — так называемых «считалках-числовках», по Георгию Виноградову[536]: «Раз, два — голова, три, четыре — прицепили…» и т. п.), которые имеют ритуальный смысл в рамках субкультуры детства[537] и сохраняют память об архаических «взрослых» ритуалах, таких как ритуально-магический счет предметов или сверхъестественных сущностей[538].
Авторская детская поэзия XIX–XX веков интенсивно взаимодействовала с детским фольклором: авторские тексты «уходили» в фольклор, а писатели с интересом относились к детскому творчеству как выражению реальных интересов и потребностей ребенка. Числовые последовательности в поэзии в ряде случаев напоминают считалку по ритму и ассоциативно связаны с микросоциальными ритуалами. Это относится не только к специально детским стихам, но и ко «взрослым», особенно к произведениям авангардистов первой половины XX века, которые обыгрывали элементы детского мышления при использовании зауми, иррациональных или немотивированных сюжетных ходов и проч.[539] Как мы увидим в дальнейшем, ритуально-магическая функция телефонного номера в детской, а до некоторой степени и во взрослой поэзии может обыгрываться именно по типу использования чисел в считалке. Называние чисел в художественной прозе тоже вызывает ассоциации с ритуалом и игрой, но в смягченной, по сравнению с поэзией, форме.
528
529
530
См. подробнее, например:
531
См. об этом, например:
532
Как именно поэзия рефлексирует это соотношение, показал, например, Вальтер Беньямин:
533
«Орудием душевного анализа служит здесь синтетическое по своей природе слово. Слово лирики, которое несет в себе целостность своего контекста, суммирует его смысловые сцепления» (
535
Подробнее о документалистской установке в поэзии см.:
536
537
О ритуальном смысле считалок и об их ритмических тенденциях см.:
538
539
Подробнее об этих проблемах см.: