Денница («денницына сестрица») в «Звездном каталоге» указывает не на библейское наименование дьявола (Ис.: 14, 12), а на образ славянской мифологии — «полуденную зарю (или звезду), мать, дочь или сестру солнца, возлюбленную месяца, к которому ее ревнует солнце (мотив „небесной свадьбы“…)»[564]. Звезда — это женщина, ушедшая к другому (= «месяцу»), а память о ней безвозвратно исчезла — потеря этой памяти и есть самое страшное («Я тебе не захочу присниться…»).
Стихотворение Тарковского очевидным образом отсылает к произведению Иннокентия Анненского «Среди миров» (1909), ср.: «Среди миров, в мерцании светил / Одной Звезды я повторяю имя…» Но герой Анненского получает от «Звезды» то немногое, на что надеется. Герой Тарковского, наоборот, чувствует себя покинутым. Номер телефона маркирует границу не приватного и социального, а посю- и потустороннего. Вероятно, поэтому он, при всей его иллюзорной точности, построен не по правилам: в московской системе записи телефонных номеров одна или две буквы (которые были изображены на диске рядом с цифрами) указывались перед пяти-, а не шестизначным номером; такая система записи использовалась до 1968 года[565].
У Мандельштама связь с прошлым оказывается травматической, у Тарковского она объявляется невозможной, и не по социально-историческим, а по индивидуально-психологическим причинам: чувства, исчезнувшие в прошлом, и те, с кем нас эти чувства связывали, ныне таинственны, трансцендентны и недоступны так же, как звездное небо. Это — единственная возможность их сохранения: они должны стать недоступными для сегодняшнего «я»[566].
Впоследствии осмысление телефона как устройства, которое может связать человека с потусторонним миром, получило продолжение в произведениях сына поэта, кинорежиссера Андрея Тарковского: ср. сцену со звонящим телефоном в Зоне в фильме «Сталкер» (1979).
5
Следующий шаг в том же направлении, что и Тарковский, сделал Александр Галич в песне «Номера» (1972). Реминисценции из мандельштамовского «Ленинграда» в ней достаточно прозрачны:
Для героя этой песни номер собственного телефона — часть интимного опыта, связанного с радикально, безвозвратно отчужденным прошлым. Почему любимая девушка называет героя по номеру телефона («— Пять — тринадцать — сорок три, это ты? / Ровно в восемь приходи на каток!»), можно понять, только если помнить, что звонит она из коридора коммунальной квартиры и ее могут услышать случайные люди. К прошлому в стихотворении отсылает все, связанное с телефоном: пятизначный номер, «рамочное знание» об особенностях звонка из коридора и, наконец, обращение к телефонистке (последние станции ручного соединения в Москве были заменены АТС в 1942 году, так что звонки через телефонистку были обычной практикой на протяжении всей юности Галича[567]): «Я приказываю: / — Дайте отбой! / Умоляю: / — Поскорее отбой!»[568].
Новизна трактовки Галича состоит в том, что ощущение тотальной отчужденности от прошлого и в то же время его присутствия в настоящем предстает важнейшей частью идентичности повествователя. Именно это двойное, внутренне конфликтное переживание — главное в произведении, ему-то и должен сочувствовать слушатель. Повествователь не может отказаться от своего прошлого, но не может и вспомнить его в полной мере, оно сохраняется в его сознании как невротический фрагментарный образ — потому, что герой не может простить себе многочисленные измены собственному внутреннему «я». Эти измены — в соответствии с «шестидесятническим» культом ребенка и детского восприятия[569] — определяются как отказ от детских надежд на будущее: «И давно уже свои „бегаши“ / Я старьевщику отдал за гроши».
Знаком этого неотвязного прощания-сохранения и становится номер телефона, произнесенный голосом давно покинутой (или, может быть, давно умершей?) девушки. Функционально эта звучащая в памяти фраза эквивалентна прустовскому печенью «мадлен» — пусть стихотворение Галича и намного проще, чем эпопея Марселя Пруста.
Стихотворение Тарковского и особенно песня Галича свидетельствуют о появлении принципиально новой позиции в поэтике «numberdropping» (думаю, что, по аналогии с термином namedropping, сложившуюся к концу 1960-х годов традицию можно обозначить таким образом). Телефонный номер в этих произведениях становится не «квазидокументом», отсылающим к реальному человеку или учреждению, но своего рода символическим кодом связи с воспоминаниями, с «вытесненными» элементами персонального опыта героя. «Особенно» сказано здесь потому, что герой Галича вспоминает не чужой телефонный номер, а не существующий более собственный.
В тот же период, когда были созданы «Номера», появилась еще одна песня с указанием телефонных цифр — но уже не личного номера, а номера 07. (Через службу, вызываемую этим номером, в Москве проходили международные звонки: вплоть до конца 1980-х годов они не были автоматизированными и производились через телефонистку[570].) Это песня Владимира Высоцкого «Ноль семь» (1969), которая прямо отсылает к первым главам поэмы Маяковского «Про это», но производит смысловую инверсию ее сюжета. Используя те же сюжетные элементы и мотивы, что и Маяковский, Высоцкий радикально меняет психологические акценты.
Подобно личному номеру у Маяковского, номер междугородней связи для Высоцкого — отчужденный знак, пароль, который, благодаря усилиям героя, позволяет ему установить непосредственный контакт с любимой (или, в предпоследней строфе песни «Ноль семь», с «другом из Магадана»), Но для героя «Про это» такой контакт — лишь отправная точка его духовного странствия, потому что в «обычной» любви между двумя людьми он видит то, что нужно распространить на весь мир. Для героя «Ноль семь» разговор с любимой — высшая ценность. Маяковский, как уже говорилось, стремится осмыслить все приватное как социальное. Высоцкий — все социальное и даже трансцендентное как лично-интимное.
Герой Высоцкого поднимает бунт в защиту частной жизни — доверительного, спасительного общения сначала с возлюбленной, а потом с другом. Государство стремится отделить его от обоих: «Почему мне в кредит, по талону / Предлагают любимых людей?»
Саму возможность такого общения он переживает как существование «вне закона». В официальном советском дискурсе не было ни любви к иностранке, ни «бедняги»-друга из Магадана — любой советский слушатель Высоцкого понимал, что речь идет о заключенном. Поэтому здесь и номер 07, и личный номер телефонистки маркируют еженощное нарушение неписаного закона, происходящее с формальной санкции закона писаного. На мотив нарушения конвенций работает и числовая символика кода 07: номера, начинающиеся с нуля, в СССР были зарезервированы за службами экстренной помощи — пожарной, медицинской, милицейской, газоремонтной. Номер, начинающийся с нуля, выглядел кодом чрезвычайной ситуации, требующей изменить обычный порядок повседневности. Телефонистка Тома — посредник, разрешающий конфликт двух уровней закона, которые в советском социальном пространстве были обречены на рассогласованность.
564
565
566
Если говорить об аналогах такого осмысления телефонного номера в прозе, генетически связанной с традицией русского модернизма, прежде всего следует назвать произведения Владимира Набокова: номер телефона предстает в них как отчужденный знак на границе интимного пространства. В англоязычном рассказе «Signs and Symbols» («Знаки и символы», 1948) изображены переживания пожилой супружеской четы, единственный сын которой страдает неизлечимым психическим расстройством (все события внешнего мира он интерпретирует как знаки, нечто сообщающие о нем ему самому) и помещен в психиатрическую лечебницу. Во время особенно мучительного монолога отца больного юноши в квартире дважды звонит телефон — неизвестная девушка просит позвать какого-то Чарли, мать юноши отвечает, что та набрала букву О вместо нуля. Звонок, порожденный ошибкой, выглядит как пугающее вторжение внешнего мира в замкнутое психологическое пространство героев рассказа, грозящее разрушить всю систему эмоциональной защиты, воздвигнутой немолодыми супругами вокруг своего несчастья. Александр Долинин, давший глубокую интерпретацию этого рассказа, обратил внимание на две его важнейшие черты: 1) в тексте использован сложный нумерологический код; 2) пытаясь понять, в чем сбилась при наборе номера звонящая им девушка, героиня рассказа ошибается, так как перепутать О и нуль на диске тогдашних стандартных американских телефонов было затруднительно. О соответствовало цифре 6, которая имеет, согласно Долинину, определяющее значение для сюжета рассказа и означает переход в потусторонний мир. Собственно, звонки указывают на то, что сын героев умер — возможно, покончив с собой. Не названный в рассказе номер телефона предстает как своего рода амальгама: один ее слой (правильный номер) обращен к героям, другой (номер Чарли, якобы набранный ошибочно) — в потусторонний мир; соединены они через О/О — знак перехода из одного мира в другой. См.:
568
Тименчик показывает, что под влиянием «загробной» семантики телефонной связи еще в стихотворениях 1910-х годов телефонистка могла быть изображена «как медиатор, демонический оператор трансцендентной связи» (
569
Об этом культе подробнее см.:
570
С начала 1930-х, когда были организованы каналы телефонной связи СССР с другими государствами, и до начала 1960-х годов звонки осуществлялись только по заранее купленным талонам. Первые автоматические соединения абонентам Москвы начали предоставляться с 30 апреля 1970 года. Это стало следствием не технического усовершенствования (поскольку автоматическая международная связь уже действовала в развитых странах), а политического решения. По тем же — политическим — причинам в конце 1970-х годов всего несколько московских АТС предоставляли услуги автоматического — по коду — международного соединения (Центральная Междугородная: История продолжается / Под ред. В. В. Зверева. М.: Проект «Мы», 2003. Благодарю Елену Броннер, указавшую мне на это издание).