Поскольку этапы приходили в зону почти каждую неделю, многим вертухаям (инспекторам), видимо, до того осточертели эти постоянные обыски, что они выполняли свои высокие обязанности с нескрываемым недовольством и пренебрежением: сигареты ломали не пополам, а разрывали полностью; чай рассыпали по столу или прямо на пол; все бумаги выворачивали наизнанку, а много рвали в клочья (Их поведение можно было бы назвать вандальским, но мы не сделаем этого, потому что вандалы – одной с нами крови).
Вертухаи старательно создавали видимость тщательной работы, потому что сам Начальник О.Б. присутствовал на обыске. Он со значительным выражением лица дефилировал от одной кучи к другой, рассматривал все группы и что-то записывал в свой блокнот.
К каждому этапнику подходили с самой полной серьёзностью: тщательный допрос, в том числе о всех тонкостях личной жизни, даже самых интимных.
Одного «обиженного» начали всячески оскорблять и унижать (хотя куда уж дальше-то?).
– Ты чё, лошадь дырявая? Давай, шевели быстрей своей жопой! – и начали орать на него и подпинывать со всех сторон.
«Обиженный», который вначале выглядел немного как бы замороженным, вдруг выскочил из комнаты обысков на коридор, разбил стекло в двери, схватил осколок и решительно вскрыл себе вены (Это была первая кровь, пролитая новоприбывшим этапом на «семёрке»). На него набросились со всех сторон сотрудники (тоже бюджетники, как врачи и педагоги), моментально скрутили, надели на окровавленные руки наручники и утащили в неизвестном направлении, чтобы не останавливать и не нарушать в целом весьма благопристойный процесс всеобщего шмона.
Ване, наблюдавшему исподтишка за этой кровопролитной сценой, стало почему-то, как следовало ожидать, не страшно, а грустно и… смешно. У Вани это был уже не первый опыт приезда в новую колонию. В каждой зоне были свои спец.эффекты. а тут особый режим, всё более чем серьёзно. У администраций всех колоний всегда есть чётко продуманный план, как сломить волю арестанта. Каждый зек должен дышать в унисон со всей колонией, и вообще дышать только тогда, когда будет позволено высоким начальством. И здесь тоже с первых же шагов начали запугивать этапников, вгонять их в ужас, принуждать их трепетать перед вертухаями, всесильными представителями российских властей.
В общем, Ваня, по своей неискоренимой привычке, начал юморить над всем происходящим. Но это очень не понравилось и Начальнику О.Б., и остальным сотрудникам. Его сразу взяли на заметку, то есть на карандаш. Но Ваня – возможно, и от нервного перенапряжения, – не унимался, и когда его обыскивали, начал зло подшучивать над происходящим «священнодейством».
Когда его вещи, которые ему собирала жена и тратила на это честно заработанные деньги, растоптали в пыли и грязи, а некоторые, под предлогом тщательного обыска, разорвали в клочья, Ваня не стал их собирать, а развернулся и пошёл…
– Стоять! Собирай свои тряпки! – истерически заорал один из ОБешников.
– Забери их себе. Их же тебе выслали мои родные, чтобы ты здесь разорвал их.
– Ты, чё, мразь, будешь мне указывать, как мне вас, гадов, шмонать?! – в бешеных глазах ОБешника полыхала какая-то просто нечеловеческая ненависть…
Но подошёл начальник О.Б. и потушил назревающий конфликт, обратившись к Ивану:
– Спокойно, осужденный! Собирайте вещи и переходите в другую клетку.
Откуда-то издалека, через две комнаты, из конца затемнённого коридора доносились истошные вопли:
– Разрешите! Разрешите! Разрешите!
Ваня ничего не мог понять, что там происходит, и почему там с таким надрывом кричат эту бессмыслицу зеки. Крики не прекращались. Ваню оставили последним, и когда его вывели из решётки, и он проходил через комнату обысков, он, уже почти равнодушно, смотрел на царящий там хаос, на кучи чая и сигарет, на разорванные вещи и бумаги, шнурки, стельки, какие-то измочаленные шапки, скомканные пакеты, и всё ближе какой-то дикий всеобщий кипиш и крики:
– Разрешите! Разрешите!
Глотки хрипли, скрипели, но продолжали надрываться (может быть, кто-то надеялся, что эти вопли услышат даже и за высокими кремлёвскими стенами?).
Когда Ваня, наконец, вышел на длинный коридор, его глазам предстало просто отвратительное зрелище: весь этап, раздетый до трусов и выстроенный в шеренгу, приседал, прикладывая к своим головам тыльной стороной кисти рук с растопыренными пальцами, изображая таким образом оленьи рога, и неистово орал:
– Разрешите! Разрешите!
Потом, по команде, все вставали, руки по швам (в данном случае, трусов), и опять кричали:
– Разрешите! Разрешите!
А вокруг вертелись вертухаи и злобно с полной оттяжкой, пинали уже еле державшихся на ногах этапников.
– Громче, сучки!
Ваню резко ударили под дых. Он сразу оказался в позиции «корпус девяносто» – согнувшись пополам, сумка на спине, руки скручены сзади. Мимо дёргающегося у стены строя этапников, орущих хором своё: «Разрешите», Ваню проволокли за строй, но не поставили с остальными, а провели чуть дальше, в комнату О.Б. (отдела безопасности). У Вани руки стянуты за спиной, глаза видят только пол.
Когда в комнате О.Б. его подняли, то он увидел разложенный на полу матрас, в углу стул и стол, на котором в наполеоновской позе, сложив руки на груди, восседал сам начальник О.Б. (в данном случае – вершитель судеб и жизней человеческих. Кстати, уполномоченный на это самим Государством).
– Ну чё, мразь, тебе там было смешно?
Ваня сразу понял, что сейчас с ним расквитаются за его, впрочем, весьма невинный юмор.
– Да нет… – только успел выговорить наш юморист.
Резким ударом в спину его бросили на матрас, руки не отпускали ни на секунду, чтобы он, не дай бог, не начал сопротивляться. Всё делалось на самом высшем, профессиональном уровне. Видимо, сказывались ежедневные упражнения этих заплечных дел мастеров.
– Сейчас, мразь, ты будешь на всё согласен!
И сразу Ване накинули пакет на голову, оставив его без воздуха, и держали до тех пор, пока он не начал терять сознание.
Голова кружится и почти не соображает, в глазах темно, в коридоре охрипшие голоса орут гимн российской демократии: «Разрешите! Разрешите!». Едва Ваня успевал сделать глоток кислорода, на него снова напяливали пакет. Со всех сторон сыпались пинки и угрозы. Ване постоянно орали прямо в уши:
– У, сучка! Ты уже готова? Зовите пидоров, путь его выебут!
Пакет снимали и одевали на голову Ивана несколько раз. От нехватки кислорода и естественного в такой ситуации страха у него помутнело в голове, которая едва успевала что-то понимать и соображать. Со всех сторон он слышал злорадный хохот и дикие угрозы:
– Снимай с него штаны! Ну чё, мразь, тебе весело? Сейчас тебя отъебут и станешь ты петушком! Ха—ха-ха!
Ване пришлось униженно просить, чтобы его не насиловали. Тогда добросовестные служители «исправительной» системы начали требовать другое.
– А, страшно? Ори, мразь, что хочешь вступить в Секцию дисциплины и порядка! Ори на камеру! Громче, сука, ещё громче!
Из двух зол Ваня выбрал наименьшее (а как бы вы поступили, дорогие, никогда не сидевшие за колючей проволокой, читатели?). И Ваня заорал под явной угрозой насилия:
– Я хочу вступить в СДиП!
– Сильней, мразь! Ещё громче!
Когда Ваня в очередной раз терял сознание, он уже не хотел жить, вернее, всё у него внутри помертвело, почти умерло, только открытый рот тщетно пытался найти под колпаком хотя бы один грамм кислорода…
А для вертухаев это была просто обыкновенная психологическая внутренняя ломка.
Под таким изуверским прессом человеку приходилось орать о своём желании вступить в СДиП, куда нормальные люди по собственной воле не вступают. А что делать? У него, загнанного в угол этапника, только два выбора: хуй или СДиП. Если со СДиП ещё можно как-то жить дальше, то если человека опустят через хуй, он попадает в гарем, а оттуда выхода нет вообще. Все зеки боятся этого, и именно на этом играет администрация колонии. Всё продумано до предела просто и жёстко: человека втирали в грязь, в пол ниже плинтуса, и всё записывали на видеокамеру…