Втягивала морозный воздух, расправляющий легкие, дерущий горло.
Снова краткие моменты, затерявшиеся в алых всполохах неописуемого, терзавшего внутренности кошмара. И разревелась. Увидев брата.
Сидящего в каком-то кабинете на диване, поставив локти на колени и стиснув руками опущенную вниз голову.
Он поднял на меня горящий взгляд, кожа лица абсолютно белая, губы бескровны. Протянул руку, и я на заплетающихся ногах почти побежала к нему. Почти добежала, споткнулась. Подхватил, вжал в себя и вместе со мной рухнул на диван.
— Папа?.. — сорвалось с губ придушенно, с животным страхом. — Донковцев… папа…
— Все… стабильно пока. Тихо, Ксю… — дрожащим голосом зашептал он, кое-как усаживая обезумевшую меня рядом с собой. — Крови много потерял, кишечник задет… какой-то перев… перетор… перетонит. Оперируют. Прогнозов пока не дают. Сказали стабильно.
Стабильно пиздец, видимо.
Кир сжимал меня изо всех сил, только бьющую по мне истерику это никак не успокаивало. Брат был более уравновешен и сдержан, пока нас обоих с неописувемой силой душил шлейф двадцать шестого февраля две тысячи третьего. Рядом стоял Ромка. Не вмешивался. Это не его апокалипсис, а наш, и здесь Лисовский был лишним. Я пропустила момент, когда он вышел. Позже поняла почему — мои неконтролируемы слезы и всхлипы, а коснуться он не мог, потому что мне нужен был только Кир, мелко вздрагивающий и прижимающийся губами к моему виску, когда его тоже накрывало животной ненавистью и невыразимым страхом. Мы пожинали плоды двадцать шестого февраля две тысячи третьего. Мы за них платили. И сейчас нас трогать было нельзя.
Смутно все дальше. Алкоголь, напряженная тишина, сигаретный дым. Ромкины пальцы на моем колене и сам он сидящий рядом, пока Кир стоял у окна, уперевшись в подоконник ладонями и опустив голову.
Потом, спустя пару часов слова доктора — стабильно. Стабильно пиздец. Резекция части кишечника. Прогноз пока сомнительный. Переведен в реанимацию. Состояние тяжелое. Без сознания.
Дошли слова не сразу. Взгляд цепанул дрогнувшие губы Кира и я инстинктивно вжалась, втиснулась в Лисовского. Ромка попросил какой-нибудь препарат для меня. Понимал, что я не справляюсь с тем, что жрало изнутри. Я сопротивлялась вяло и недолго, когда он фактически впихнул в меня таблетки. А потом коснулся большим пальцем уголка губ и в глубине серых глаз под налетом просьбы сверкнула ярко и кратко боль. Почти разорвавшая оставшуюся во мне меня.
Дорога, мертвая тишина в салоне Ромкиной машины. Легкая поземка по пустынному шоссе. Моя квартира. Кухня.
Ромка с Киром пили за столом. Почти молча. Говорили мало и кратко. Но без всякого подобия агрессии. Кир сейчас не мог ему ответить, а Лисовский в такой момент никогда не ударил бы по нему. Сейчас и по нему он никогда не ударил бы. Я это знала, на себе испытала.
Наверное, ради вот этого хрупкого подобия перемирия, когда воздух между ними напитывался напряжением из-за совершенно другого вопроса, я бы отдала очень многое. Если бы не знала цену.
Вспомнились слова папы, сказанные тогда, в машине. «Если бы я знал цену…» И сидя тут же в кухне, на диване, под пледом с кружкой кофе я поняла, поняла, сука, истинную глубину и боль этих слов.
Если бы я знала стоимость вот этого ровного друг другу отношения между Киром и Ромкой, я бы предпочла чтобы они и дальше друг друга ненавидели, а самой висеть между ними и принимать на себя удар. Принимала бы каждый их ебучий убийственный удар с большим удовольствием и охотой. Потому что платить такую цену вот за эту протянутую пачку сигарет Кира Ромке и его благодарственный кивок, я не готова была. Никогда в жизни не готова и готова к этому не буду.
Меня долбило и выколачивала бьющая на краю сознания мысль — что, если папа…
Что?
Если?
Папа?..
Мысль билась все ближе, подбиралась ко мне, к тому что было внутри почему-то апатичного тело. Мысль уже раззявила зубастую пасть, но… мир терял четкость Меня медленно, но верно погружало в апатию и сон. Сопротивляться наконец достигшему пику действиям медикаментам не было ни сил, ни желания. Почти сморило, когда на меня дохнуло слабым ароматом парфюма Лисовского и он поднял меня на руки, унося из кухне, где, наверняка, после этого, начались совершенно другие разговоры.
Ромка растолкал меня утром с трудом. Я открыла глаза, приподняла чугунную голову и поняла весь ужас. Бывает ощущение облегчения, когда тебя мучает ночной кошмар, ты просыпаешься и понимаешь что, слава богу, это всего лишь сон. Здесь было обратное. Я будто бы проснулась и очутилась в кошмаре.