Осторожно кольнуло отцовское сердце.
Астрел нещадно прогонял даже намек… Всегда хуже готовить себя к лучшему.
А вдруг!
Когда сердце и голова болят с одинаковой силой, это заставляет действовать.
Чучельник, когда в его дверь постучались военные, согласился на сверхурочную работу не раздумывая. Каждый сохранивший целостность и не разложившийся труп по законам Фракены подлежал хомодермии. Канун праздника Боговспоможения ничего не менял, а наоборот служил дополнительной причиной закончить дело в срок. Спортивные, жилистые егеря «коммандос» доставившие тело знали порядок. Они помогли стащить термо поляризованный мешок…
Астрел Сатерлан препарировал, работал, колдовал над мертвым диверсантом почти всю ночь. А потом позволил себе напиться.
Тяжелая голова теперь сильно мешала слуховому нерву ощущать отдельные сегменты звуков.
Даже самой липкой паутине на свете не изловить шуршание всех крыльев.
Он перестал слышать движение в комнате сына. Астрел чувствовал как слезы наворачиваются на глазах. Он уже примирился с мыслью… как вдруг хлопнуло раскрывшееся окно. Астрел точно помнил что сам закрывал окно в комнате Карэла.
Создатель всем нам посылает испытания…
Освобождая себя от пут отчаяния Астрел хранил все что было дорого и скучал по этим пустякам. Есть вещи которые нельзя доверять человеческой воле. Он не помнил как дошел до комнаты сына. Отец, утерявший все мерила возможного.
Астрелу перехватило горло. Он долго не мог открыть дверь и переступить порог.
Любопытство, порой, может довести до безумия…
Астрел едва приоткрыл дверь… но как-то сразу, рывком… он так и вперился в того кто стоял…
Присохший и казнящийся. Рубашка пластырем прилипла между лопаток.
Падающий сквозь открытое окно резкий свет мял, пережевывал фигуру. Ломкая прозрачность обросшей плотью намолчавшейся тишины. Астрел оторопело смотрел на человека, который разворачивался, открывался как вращающаяся сцена. Длинный, сплюснутый, как вымерзший из по до льда лягушонок — таким был худой и бледный Карэл.
То что делает нас забавными — делает нас живыми.
Высокий, тонкогубый сын светился, щетинился светом полыхая высокой теплоотдачей души. Нерастраченность подростковой силы неукротимо билась в его жилах.
Монолог разглядывания. Примирения. Никак подготовить себя к этому не возможно. Несмотря на все совпадения Астрел оставался настороже.
Что в нас ищет правды, наш разум или наше сердце? Искать истину среди наших предрассудков и уметь слышать себя?
С уходом некоторых людей из жизни мы начинаем недолюбливать этот мир. А с возвращением…?
Сухой смешок, больше похожий на кашель, вывел Астрела Сатерлана из ступора.
— Повтори это снова, — Астрел был ошеломлен до восторга. Его сердце умирало от счастья и возрождалось вновь.
— Но я ничего не сказал, отец, — белое лицо с очень тонкими бледными губами как часть себя хранило отпечаток и его самого. — Твои нервы так напряжены, что попахивает изоляцией, — ребячливо заметил сын.
Отпустив дверную ручку Астрел вошел в комнату и совершенно тихо остановился, его слегка знобило от внезапного наития и радостного потрясения.
Что испытывает человек пытаясь обрести себя? Астрел слишком долго был человеком находящимся в одиночестве рядом со своим сыном. И теперь сны, мечты и явь совпали и случилось заветное. В сыне было страшно много жизни и столько, СТОЛЬКО ВСЕГО!
Искупая ту свою подростковую беспомощность сын стронулся с места. Двинулся с пластикой грациозного зверя в спокойном непрекращающемся властвовании над телом.
Когда на тебя вот так надвигается твоя кровь — это непреодолимо. Астрел взял в свою руку ладонь сына и стал гладить его пальцы. Голос крови — это то, в чем обмануться невозможно.
Это откровение западало в Астрела по совершенно иным, редкостным, омытым амброзией каналам. Он видел своего сына, он нуждался в нем. Это ощущение становилось общим. Одномоментным. Как первородная связь и опыт крови.
Сын смотрел как бы из далека, с какой-то безразличной зоркостью взгляда, из потустороннего мира в котором он пребывал до сего момента.
— Ты как чувствуешь себя, сынок?
— Будто заново родился.
— Вот значит как… Прости, сынок, у тебя такое выражение лица…
— По твоему это слишком навсегда. Да, отец? — В нем изменилось что-то внутреннее. Настолько устойчивое, что казалось находилось вне произволения человека.