Нагие, жесткие, немигающие глаза.
Самородов не торопился, он во всем любил конкретность и определенность. Все уголки были осмотрены накрепко. Безлесый пригорок, насыпь прижимающая растянутые плети рельс, пакгауз, светящийся прорехами склад, кромка леса и через воспаление заката нависающие фермы пешеходно-переходного моста.
— Только трое?
— Еще носилки…
— Я вижу.
— Такие используют горноспасатели и спецназ, — старался детализировать предмет разговора Шефильд, отклоняя попадающиеся перед окулярами шефа стебельки.
Самородов медлил. Кровельное железо, шеренга бетонных столбов со спутанными клубками проволоки.
— Их форма сдохла?
— При таком износе зарядника трансляторы маскировки итак прослужили им слишком долго.
— Резидентура?
— Никаких попыток контакта с местными не замечено, да тут и нет никого, — увещевал «именинник».
Самородов надолго замолчал. Его червоточило беспокойство от той легкости с какой Стауэр Шефильд обнаружил место ночевки вражеской диверсионной группы.
— Третий, который залег на виадуке, представляет наибольшую опасность, — расставлял акценты Стауэр.
— База «Форавец.»?
— Эскадр-командер Роззел дал добро на ночное десантирование.
— Держи на связи.
Самородов спрашивал, машинально сокращая фразы, целиком погрузившись в свои мысли: «Чтобы не попадаться нужно спешить совсем в другую сторону. Если взяться играть по чужим правилам, то и лучший может проиграть. Это была не война нервов, это была война импровизированных исходов.»
В нем до сих пор не изжил себя тот неподатливый, противный упрямец подросток.
Самородов уточнял, задавая вопросы, и по всему выходило, что враги сильно устали и им уже на многое было плевать.
Пристальные линзы плавно прокатились от одного края леса до другого и вернулись к исходной точке. Пепельно-серые силуэты двух вражеских десантеров лежали за дрожащим маревом жестяного листа. Лаконичная эмблематика военной формы. Цвет хаки, стиль милитари. Даже во сне их лица оставались упрямыми и недобрыми. Рядом приподнятые планирующие носилки к которым пристегнуто нечто завернутое.
«Все сходилось. Перед ним была реализация данных разведки.»
Пехот-командер опустил бинокль. У него осталось такое чувство, будто ему нехорошим голосом пытались давать добрые советы.
«Жизнь иногда оступается на самом интересном месте и у каждого решения есть свои последствия.»
— Надо менять позицию, — выказал беспокойство Ульрих. — Ненароком солнечный луч бликанет на линзах бинокля.
— Погодим, — возразил Самородов. — Они итак почти трупы.
Виадук одичал, на занесенной в щели и трещинки земле прижилась трава. Растения вились по бетонным цаплям опор. Срезанные подчистую перила украшали заборчиком чей нибудь скотный двор или загон. Рон снова был один, лежа на занятой позиции виадука, подстелив под себя спальный мешок. Обладая обзорностью он терпеливо ждал, прогоняя пупырышки озноба. То что он испытывал Рон мог окрестить недомоганием совести. Мерзость одиночки, которому так трудно разыгрывать непредсказуемость.
В дреме лесной обживались войлочно-шинельные сумерки. Мрак следил за ним настороженными глазами, не понимая что, так или иначе, все равно отбрасывает тень будущего на «нет» окончившееся настоящее. Рон знал прогноз на этот погожий вечер как и многое другое. И поэтому не удивился когда услышал, как без снижения, высоким небом, прогудел транспортный самолет.
Бездействие-тоже испытание, устремляющее тебя к заветной цели. Украдкой, словно таясь от себя самого, он придавался тягостному ожиданию, зная что состоявшегося избежать невозможно. Тишина как будто наливалась тяжестью. Покоящееся до того пространство вдруг обступило со всех сторон, обжимая толстым серым воздухом. Гнула на тебе мост, тобой прижимая его к земле.
Рон изнывал, кутаясь в туманное настроение одиночества. Не отторгаемая, тяготеющая над ним связь товарищества нарушала узы долга. Рон продолжал делать дело, понимая междометия овеществленных судеб и деспотизм довлеющих над ним обстоятельств. Но Иллари и Парс чуяли чудовищную хитрость за милю и этим ни чем не отличались от него, знающего весь расклад.
Внутри екнуло.
Что-то вроде клочков ожившего тумана или дыма передвинулось в коротком рывке на опушке почти совсем темного леса.
Рон застыл, не доводя до конца начатого было движения. Отмеряя своей ротозейской слепотой некий обратный отсчет времени.
Пестротканные тени, впитавшие цвет жухлого эвкалипта, словно злым ветром несло размазывая в быстром движении размытую резкость. Рон со смертельной тоской фиксировал их сноровистое приближение. Теперь они летели как пуля посланная откуда то из далека. С самого дальнего конца чащи. Не шальная, а меткая и прицельная, точно посланная вдогонку тем убитым в первый день снайпером, стремительно пронизав собой все дни пути и нагнав запоздалой местью.