— Так нахрена ты привел меня в себя? — растерянность сменилось злобой. — Усыпил бы по-тихому и все! Все равно мне завещать почти нечего. Особенно тебе!
— Если бы шансов не было совсем, я бы так и сделал, — сознался Данил. — Но как ни крути, ты пострадал по моей вине, да и друг ты мне, так что я напряг свой мозг и нашел одну лазейку. Ты о анабиозе что знаешь? За рубежом некоторых больных толстосумов подобным образом уже…законсервировали, а у нас программа только разворачивается. Сейчас как раз идет тестовый прогон. И я могу тебя в него впихнуть.
— Бак с жидким азотом? — эта идея не показалась мне привлекательной. — Ты думаешь, это выход?
— То, о чем ты говоришь это просто очень дорогая могила, — покачал головой Данил. — А настоящие камеры, где организм замедляет свою жизнедеятельность почти полностью, работают совсем по-другому. Не спрашивай меня как, я не биохимик, чтобы разбираться в процессе.
— Успешные испытания были? — спросил я.
— Да, — кивнул мой друг. — Если провести всю процедуру правильно, то вернуть объект к исходному состоянию чрезмерного труда не составит. Правда я не знаю срок, на который тебя придется заморозить. Черт его знает, когда такое лечить научаться, может лет через двадцать…или тридцать. Но не в ближайшие десять, в этом я тебе как человек, разбирающийся в новейших разработках, в том числе медицинских, могу гарантию дать. Так ты согласен на визит в криокамеру?
— А у меня есть выбор? — хмыкнул я. — Только вот родителям какую-нибудь убедительную легенду придумать надо, раз разработка секретная…
— Я уже обо всем позаботился, — грустно улыбнулся Алескандр и, подойдя к щитку напротив моего лица, чем-то щелкнул. — И, кстати, эта камера уже сейчас тебя к заморозке готовит. Так что спи, Игорь…Увидимся в будущем.
— Не соврал, шпион недоделанный, — подумал я, проваливаясь в темноту после легкого жужжания, с которым что-то кольнуло висок. — Не знаю, как допрашивать, а усыплять эта машинерия умеет здорово.
Болело все. Казалось, по телу снует сразу сотня мелких тараканов с очень острыми лапками, которыми они немилосердно царапают мою многострадальную тушку. Каждая жилочка дрожала от попеременно накатывающих обжигающе горячих и столько же обжигающе ледяных волн. Плюс почему-то не работало зрение, хотя веки, кажется, были подняты. Но уши исправно доносили до мозга обрывки каких-то странных фраз, вроде и русских, но с ускользающим смыслом и интонацией. А в нос били запахи, наводящие на мысли о разлившейся коллекции химикатов.
— Ой, ё! — то ли вслух, то ли про себя простонал я, чувствуя, что умираю. — Вашу мать, айболиты, вам чего, наркоза жалко? Загнется подопытный кролик перед заморозкой ведь!
Кажется, моя речь достигла адресатов. Невидимые врачи чего-то залопотали, кто-то с грузинским акцентом отчетливо помянул чью-то мать. Волны холода и жары прекратились. А вот еле чувствуемые уколы по телу заметно усилились. Э…а как я их чувствую? Если верить Данилу, я не должен его чувствовать, пока позвоночник не починят…Стоп! Я что, уже в будущем? Оттаиваю?
И тут меня что-то ужалило. Больно. Куда-то в район сердца.
— Ну и бред же мне приснился, — подумал я, проснувшись и рассматривая потолок. Незнакомый. Ребристый. Слегка светящийся.
— Объект притал в себя, — спокойно констатировал чей-то механический голос над ухом.
— Что сделал? — машинально переспросил я, пытаясь пошевелиться. Безуспешно. Тело к кровати, на которой лежало, было примотано десяток ремней-фиксаторов.
Над моим лицом склонилась чья-то физиономия. Слегка небритая и пахнущая перегаром. На врача не похожая ну вот ни разу. Разве что на патологоанатома. Похмельного. И очень крупного, такого, что гроб вместе с лежащим в нем трупом одной рукой подымет. Даже металлический.
— Что за олд? — спросил он и, видя выпучившиеся в непонимании глаза, уточнил. — Дата криоконсервации.
— Э… — замялся я, пытаясь пошевелиться и понимая, что, о чудо, здоров. Во всяком случае, руки и ноги чувствовались. И даже вроде бы сгибались в положенных от природы местах на те миллиметры, что позволяли ремни. — А черт его знает, я больницу после попадания пули в шею плохо помню.