…О ранении Владимир рассказал Марине скупо, без подробностей, хотя отчетливо их помнил. Просто не видел тут ничего такого, что могло бы, по его мнению, заинтересовать Марину: он же не совершил тогда никакого подвига. Потом Владимир много думал об этом страшном дне, с глубокой обидой переживал, что так по-глупому выбыл из строя, вспоминал капитана, с которым, к сожалению, не довелось больше увидеться (это он послал солдат разыскивать Владимира). Но никогда — ни прежде, ни теперь — не испытывал угрызений совести, потому что среди различных чувств, которые тогда терзали его, не было одного, самого непростительного для офицера — малодушия. Владимир не стал говорить об этом Марине, чтобы не показаться хвастливым. Умолчал он и о другом…
Лежа в госпитале, Владимир с нетерпением ожидал каждого утреннего обхода врачей. Ему чудилось, что вместе с ними в палату войдет… Марина. Он знал, что она работает в каком-то госпитале, он мечтал, чтобы она ухаживала за ним, как Наташа Ростова за раненым Андреем Болконским. Владимир даже попросил одну из сестер — пожилую добрую женщину, не способную, как ему казалось, посмеяться над его романтической мечтой, — узнать, нет ли в этом или в ближайшем госпитале Марины Розановой. Увы, такой поблизости не было…
Сейчас это представлялось Владимиру таким наивным, что он постеснялся открыться Марине. Но даже то, что он рассказал, к его удивлению, вызвало в ней неподдельное сострадание.
— Я не знала, что ты был ранен.
Ее голос прозвучал печально и виновато.
— Но я писал тебе. Потом, когда поправился и вторично был послан на передовую.
— Я не получила ни одного письма.
— Загадочно.
— В жизни еще много загадочного, — сказала она тихо, с грустной раздумчивостью и стала смотреть на Днепр. Ночь надвигалась быстро, почти без сумерек. Противоположный берег совсем исчез. По реке маленький буксир, тоже невидимый в темноте, пыхтя, тянул упиравшуюся баржу. Рубиновый и изумрудный огоньки на его мачте глубокими дрожащими отражениями буравили черную воду. Потревоженной басовой струной прогудел речной трамвай и, весь в огнях, пронесся мимо ресторана, расплескивая по берегам мелодию чарльстона. «Погоди-и», — хрипло пробасил ему вслед неуклюжий колесный пароход и осекся, словно убедившись в тщетности, своего зова.
— Я люблю по вечерам выходить на Днепр. Здесь чувствуешь себя так, словно переселяешься в какой-то удивительный мир. У тебя бывает такое ощущение? — после долгого молчания произнесла Марина.
— Бывает, но редко. Некогда наслаждаться природой, — ответил Владимир с суховатой усмешкой.
Марина посмотрела на Владимира и подумала: нет, не похож он сейчас на того скромного, искреннего по натуре курсанта, каким знала она его тринадцать лет назад. Как он жил все эти годы? Откуда этот язвительный тон? Что тревожит его?
Марина всматривается в его лицо, освещенное неярким, рассеянным светом, — очень близкое и в то же время такое чужое. Две волевые складки по углам рта (тогда их не было). Каштановые гладко зачесанные назад волосы (она помнит его стриженым). Открытый, чуть скошенный лоб со светлой, незагоревшей каемкой поверху — следом от фуражки. У многих строевых офицеров замечала Марина это. Пожалуй, сейчас Владимир более привлекателен, чем в юности. И офицерская форма, тщательно подогнанная, даже несколько щеголеватая, ему очень идет. Марина поймала себя на мысли, что любуется Владимиром, и отвела взгляд.
Ресторан заполнился посетителями. Музыканты после перерыва заиграли вальс Жарковского из оперетты «Морской узел». Бледнолицый молодой человек в непомерно широком рябом пиджаке подошел к микрофону и довольно приятным тенорком запел:
Владимир откинулся на спинку стула. Над столиками плыло:
Владимир вздрогнул: сентиментальная песня, которая прежде нисколько не трогала его, вдруг нашла отзвук в его душе.
— Слышишь, что он поет, Марина?
— Они всегда играют этот вальс.
— Ты здесь часто бываешь?
— Я люблю Днепр. А эта музыка… Ее далеко слышно. Даже если не сидишь в ресторане.
Владимир повторил вслед за певцом:
— «Ты не девочка в платьице белом…» Впрочем, в платье я тебя тогда не видел. Ты носила военную форму. Теперь ты другая.