— Ну и как, по-вашему?
Он ожидал от Сутормина покаяния. Но тот легко вывернулся из положения:
— Пятки примерзают, товарищ сержант, никак не оторвешь при поворотах. Будь весна — я бы…
— Я бы, мы бы… Вы сейчас покажите! — резко отпарировал сержант.
Когда Бригинец делал разбор занятий, Сутормин на вопрос, почему у него получается хуже всех, буркнул:
— Таланта в ногах нет.
— Ото ж говорю: это тебе не баранку крутить, — подкузьмил Сутормина Ващенко. Они стояли рядом.
Сутормин зарумянился, как сидевший на ветке снегирь, и надулся. Но, как убедился Бригинец, ненадолго. Уже вечером в казарме он рассказывал солдатам:
— Так вот, послали моего дружка на гарнизонный смотр сачков. Чего смеетесь? Был такой однажды. Газета даже писала. Пришел. А над сачкодромом — треск страшенный.
— Отчего? — наивно спросил один из слушателей.
Сутормин с нарочитым удивлением ответил:
— Как отчего? Зевают. А скулы не смазаны, трещат.
В ответ раздался дружный смех. Бригинец тоже сдержанно засмеялся. Ему понравилось веселое вранье Сутормина. Кто-то опять спросил:
— Чего ждали-то эти сачки?
— Угощения.
Снова смех.
— Дождались?
— Слушайте. Стоят они час. Стоят два. Нескольких в санчасть увезли: скулы свернули. Вдруг видят: «маз» с прицепом жмет. Подкатил, остановился. А в кузовах уголь. Тонн десять. Сачки в панику: разгружать заставят. Тогда старшина и говорит: «Сачки, кто не хочет работать — два шага вперед». Все мигом раз-два — и готово. И только один ни с места. Старшина к нему: «А ты почему остался?» — «Так ведь еще два шага надо делать…»
Ващенко, смеясь, заметил:
— Скажи, Грицько, то ты, мабуть, был?
— Если бы я, вы бы меня здесь не видели.
— Почему?
— Потому что тот сачок и поныне там.
Бригинец, посмеявшись вместе со всеми, тут же предложил Сутормину принять участие в художественной самодеятельности. Сутормин отчужденно глянул на Бригинца.
— Это вы, товарищ сержант, чтобы меня перевоспитать?
Бригинец вспыхнул:
— При чем тут перевоспитание?
— Бросьте, будто не знаю — сам таким был!
— Коль был и все понимаешь, нечего простачком прикидываться, — резко сказал Бригинец, перейдя на ты.
— А я не прикидываюсь. Какой есть… — надменно ответил Сутормин.
— Ну и плохо! Теперь вижу: не зря разжаловали.
Сутормин хотел ответить по достоинству, но все нужные слова будто смыло кровью, схлынувшей с лица. Он сжал челюсти, глотнул:
— Поглядел бы я, как вы… если бы у вас так перед строем ножницами чик лычки с погон!..
У Бригинца родилась догадка: нерадивостью Сутормин, как пластырем, прикрывает душевную рану.
Яков решил: надо подождать, пока Сутормин переболеет и поймет, что доброе имя можно вернуть лишь добрыми делами. Однако Сутормин на занятиях все еще скучал и оживлялся лишь во время перекуров.
— Никогда не спеши выполнить приказание: за этим последует его отмена, — услыхал раз от него Бригинец и сделал замечание.
— Уж и пошутить нельзя, — обиделся остряк.
— Смотря когда и как…
А через несколько дней солдат Мурашкин, задорно остроносый, с оттопыренными, как у летучей мыши, ушами, опасливо стрельнул глазами по сторонам и с таинственным видом сообщил командиру отделения, что Сутормин ему не нравится. Бригинец спросил почему. Мурашкин ответил:
— Мало того, что он отделение подводит, так еще про вас говорит. Я слыхал, как он Ващенке…
Яков не переносил наушничества — и когда был мальчишкой, и когда стал учителем — и обрывал ябед на полуслове. Но на этот раз заколебался. И вот почему.
Перед началом учебного года Мурашкин получил из дому письмо: мать выписали из больницы, врачи уже не могут помочь ей. Еще до ухода в армию ему стало известно, что у нее рак. От больной это скрывали, хотя дни ее были сочтены. Мурашкин рассказал товарищам, и когда они, сочувствуя, стали обнадеживать его («может, все обойдется»), он покачал головой и грустно сказал:
— Нет, мама не доживет даже до моего возвращения.
После этого он о матери больше не говорил и внешне, как все, был бодр и жизнерадостен. Мрачнел лишь, когда получал от сестры письма.
— Как мать? — интересовался Бригинец.
— Без улучшений.
— А что говорят врачи?
— Разве это вылечишь, товарищ сержант! Придумать бы такое средство…
— Придумают, обязательно придумают.
Бригинец твердо верил в это: не так давно и туберкулез казался неизлечимым. Мурашкин печально вздыхал: когда так будет? Маме его не дождаться. И хотя он внутренне готовил себя к неизбежному, телеграмма «Срочно приезжай, маме очень плохо» была для него ударом. Оправившись, он, подавленный и сникший, показал телеграмму сержанту.