— Кто здесь?
Солдат вскочил, вытянулся и обрадованно отчеканил:
— Здравия желаю, товарищ лейтенант!
Это был ефрейтор Ващенко. Василий тоже обрадовался. Он вошел в палатку, пожал Ващенко руку:
— Значит, поправился?
— Поправился. Тилькы… — Ващенко запнулся и упавшим голосом сказал: — Тилькы служить больше не буду; не годен.
Василий опустился на табурет.
— Так, значит… Садись, чего стоишь… — Помолчал, не зная, как продолжить, зачем-то спросил: — И куда теперь?
— До дому. Добре сейчас выписали: урожай еще не собрали, приеду — подсоблю. На комбайн попрошусь.
— А работать можно?
— Ну, а не можно, так нужно, — рассудительно ответил Ващенко и пояснил: если он сейчас не подработает, зимой трудно жить будет, а сидеть на шее у отца и матери — разве годится?
Да и не по нему такое: еще до армии сам на хлеб привык зарабатывать. И неплохо, случалось, зарабатывал, костюм справил, пальто. Будет что надеть, покуда не станет крепко на ноги.
Говорил Ващенко неторопливо и обстоятельно: в тишине госпитальной палаты у него было время все обдумать и решить. Василий слушал, как загипнотизированный. Он чувствовал себя по сравнению с ефрейтором подростком, ибо его рассуждения, его заботы были Василию мало понятны: сколько он себя помнит, ему никогда не приходилось беспокоиться об одежде, еде, жилище. Может быть, поэтому он не очень интересовался, как живут другие люди, как жили до призыва на службу подчиненные ему солдаты. Как командир взвода, он подметил «взрослость» Ващенко, его трудолюбие и добросовестность, но не задавался вопросом, откуда у ефрейтора эти черты характера, как мало задумывался, почему Сутормин легкомыслен и непостоянен.
Из-за всего этого Василию трудно было естественно, без натуги, вести с Ващенко первый, по сути дела, серьезный разговор. А Ващенко, решив, что лейтенанту неинтересно, оборвал свой рассказ и спросил, где сейчас взвод. Василий ответил. Ващенко признался: он очень соскучился по ребятам, ему жаль расставаться с ними. Василий промолчал. Ващенко поинтересовался:
— От Григория писем не було?
— Нет.
— Як он там? — проговорил Ващенко жалостливо и, вспомнив, рассказал, как следователь у него выпытывал, не стрелял ли Сутормин намеренно.
— Як он мог стрелять по злобе? Он же добрый был! — воскликнул Ващенко, закончив рассказ.
Василию стало немного не по себе, оттого что он, когда велось расследование, ничего похожего о Сутормине не высказал.
— Да, в общем-то человек он был неплохой, — подтвердил сейчас Василий.
— Вы уж, товарищ лейтенант, извините, что из-за, меня и Григория вам переживать пришлось. Мне хлопцы сказывали… — виновато произнес Ващенко.
У Василия сдавило горло.
Когда вернулся взвод и Ващенко бросился к своим товарищам, Василий с непонятной встревоженностью ушел из палаточного городка и забрался в пустующий класс. После длительного безразличия к дневнику — не до него было — он снова извлек из сумки заветную тетрадь. Но прежде чем описать последние события и излить свои чувства, Василий, по обыкновению, раскрыл дневник на ранее сделанных записях и стал читать.
18 июня. Бывает же: все шишки — на одного. На меня… До сих пор не могу поверить, что в моем взводе один солдат чуть не убил другого. Сутормин — Ващенко. Я предчувствовал, что Сутормин что-нибудь вытворит. Но совершить такое… Кто виноват? Сутормин? Я? А в чем, собственно, я? Ну, были у меня заскоки. У кого их нет? Так не в этом же причина. Ладно. Что зря гадать… Уже ведется следствие. Оно покажет. Скорее бы…
30 июня. В батальоне гнетущая обстановка. На меня смотрят, как на амнистированного уголовника, хотя следствие установило: преступная небрежность со стороны Сутормина. Радости не испытываю, хотя меня кара миновала: ЧП случилось в моем же взводе!
Решил смотаться в город. Развеяться. Попал точно в другой мир: на улицах веселая сутолока, обнаженные плечи женщин, стройные ножки. Надумал навестить Томку. До ЧП мы славный вечерок провели вместе. Позвонил. Сперва спросила: «Какой Вася?» Потом узнала по голосу, обрадовалась (или сделала вид?).
Пошли в кино. Смотрели какую-то муру. Томке понравилось, а мне было муторно, как прежде. Из кино двинули в парк. Забрели в «Лиру». Я сострил: «Наверное, эту «Лиру» имел в виду Пушкин, когда писал: «И чувства добрые я лирой пробуждал». Томка засмеялась: «Оставь Пушкина, давай танцевать».