Уже на другой день, придя в свой служебный кабинет, Иван Прохорович с остротой обреченного почувствовал: он здесь чужой. И решение, мучительно вызревавшее в полковнике в течение долгой бессонной ночи, враз приняло законченную форму. Иван Прохорович нетерпеливым рывком подвинул к себе стопку бумаги и на чистые листы густо, строка к строке, стало ложиться то, чему в душе оскорбленного больше не было места: мол, в полку создалась такая обстановка, работать нормально в которой невозможно; здесь не заботятся об авторитете командира и подвергают публичной критике его действия; здесь требовательность и необходимая строгость выдаются за посягательство на конституционное равноправие всех и вся; здесь поднимают руку на основной принцип строительства Советской Армии — единоначалие.
«Ввиду вышеизложенного прошу освободить меня от занимаемой должности в данном полку с переводом в другую часть». —
Шляхтин размашисто подписался и с этим рапортом-ультиматумом отправился к командиру дивизии.
На беду Ивана Прохоровича у комдива сидел начальник политотдела. По тому, как тот конфузливо умолк на полуслове, Иван Прохорович понял, что Ерохин докладывал генералу о вчерашнем собрании. Это придало Шляхтину злой решимости, с какою он в былые времена поднимал роту в атаку и сам шел впереди, не думая, чем для него лично это может кончиться. Шляхтин чеканным шагом подошел к столу командира дивизии и молча положил рапорт. Комдив читал его, как показалось Ивану Прохоровичу, очень долго. Наконец, отложив бумагу, генерал с изумлением, как на некое диво, поглядел снизу вверх на полковника гранитным изваянием замершего в стойке «смирно» и в сердцах сказал: «Дубина ты, Иван Прохорович. Прости меня, что я так недипломатично… Не ожидал. Словно ты меня прикладом меж глаз…»
Генерал встал и шагнул к Шляхтину — такой же большой и крепкий; недобро скрипнули половицы. И оттого, что командир дивизии не стал ни поносить, ни уговаривать, а назвав Шляхтина тем, кем он в ту минуту, наверное, был, — от всего этого Ивана Прохоровича обдало огнем и тут же повергло в холод.
— Сам порвешь свое сочинение или мне дозволишь? — язвительно процедил комдив и перевел взгляд на начальника политотдела: — А ты, Олег Петрович, уверял… — генерал махнул рукой, вернулся на свое место — опять с укором проскрипели половицы, — сел и приказал Шляхтину: — Садись… Вытянулся, как юнкер на смотре.
Иван Прохорович повиновался. Комдив через свой стол протянул ему рапорт и тоном, не допускавшим несогласия, отчеканил:
— Писанины твоей я не видел. Перевод и все прочее из головы своей выбей. Из вчерашнего собрания советую сделать партийный вывод, не такой, как… — генерал небрежным жестом указал на рапорт, жегший Шляхтину руки. — Постановление Пленума — не для дяди, а для нас… А в том, что покритиковали, сам повинен: зарвался, видно.
Иван Прохорович не только внешне, как младший по должности и званию, но и внутренне уже готов был согласиться с комдивом, но тут заговорил Ерохин. Он припомнил Шляхтину его прошлые «удельнокняжеские выверты» и свои, начальника политотдела, предостережения. Выговорив это Шляхтину спокойным, с интонациями учителя, разжевывающего урок ученику-тугодуму, голосом, Ерохин заключил, что от нынешнего поведения Шляхтина отдает малодушием, что оно сродни дезертирству. Длинное назидание начальника политотдела дало Шляхтину возможность прийти в себя после краткой, но ошеломляющей отповеди комдива и изготовиться к самозащите. Но открыто возражать было неразумно, Шляхтин это хорошо понимал: соотношение сил сложилось не в его пользу — два к одному.
Шляхтин исполнительность почитал как первейший долг военного человека и никогда не ставил ее в зависимость от настроения. Он покинул кабинет командира дивизии сдержанно-покорный, готовый исполнить все, что ему было велено, но затаивший в душе тяжкое чувство подавленности от того, что линия его дальнейшего поведения была ему навязана.
И хотя уже в кабинете комдива Иван Прохорович почти подсознательно почувствовал мудрость этой линии и потом утвердился в мысли, что в новой обстановке иначе нельзя, все же работать с былым упоением он не мог. Ему казалось, что за ним подслеживают, чтобы вот-вот дернуть за полу: «Не забывайся!» В особенности обострялось это ощущение, когда к Ивану Прохоровичу приходили со всякими советами и рекомендациями его подчиненные. Он понимал, что ими движут добрые намерения, но заставить себя измениться был не в силах.