— Никак не починю, — оправдался он и сплюнул, — Эттиги, сестренка, совсем головой больная? Пристрелят же.
— Я не прошу меня разложить тут и жарить… чуть-чуть, как-нибудь… бочком?
— И почему я терплю твой грязный рот, — поморщился Ниротиль, двумя пальцами охватывая ее впавшие за последние дни щеки. Этельгунда прищурилась.
— Ты его любишь, признай.
«Не могу отрицать», подумал полководец. Они синхронно повернулись к воротам Сальбунии. Наметилось беспокойство на вышке над ними. Судя по всему, это, наконец, дозорные разглядели прибывающее подкрепление к воинам Элдойра. Ниротиль был достаточно опытен, чтобы не высовываться, но кто-то из ополченской молодежи рискнул — и получил стрелу в шею сзади.
У Сальбунии защита была хороша. Ниротиль оглянулся на сосредоточенную Этельгунду. Под шлемом не было видно, как она заплела сегодня свои длинные, летнего золота волосы. Они были даже похожи внешне — чуть отличался разрез глаз, форма скул, оттенок кожи. Хотя сейчас под слоем пыли и грязи угадать все равно было нельзя.
Подкрепление остановилось на границе подлета стрелы, ожидая огневого прикрытия. Этельгунда приподнялась на локтях и медленно, по-змеиному, поползла в наиболее пышно разросшийся куст. До Ниротиля донеслось ее раздосадованное шипение. Чуть громче она добавила к нему брань.
Вернулась тем же путем, мрачная и злобно сопящая, минут через двадцать.
— Гана Лиотта здесь, — сообщила сходу, — Дзури и его штурмовики. И — сиди, куда! — Ревио.
— Ревиар?!
— Он самый. Их полторы тысячи, за Раздолом стоят, при седлах, ждут. Можем начинать.
Ниротиль замер, переваривая услышанное. Значит, они решили ударить в тыл врага. Причин и поводов доискиваться было некогда, да и не хотелось. Мужчина медленно потянулся, разминаясь.
— Ты идешь? — и Этельгунда хмуро отвела взгляд.
— Хотела бы. Да живот подвел — женское, — буркнула она с горечью, — невовремя, как и всегда.
— Вот и сиди, — от сердца у Лиоттиэля отлегло самую малость.
— Не дай себя убить, — чмокнула она его в заросший подбородок и подергала его руку в толстой перчатке, — и… если сможешь, конечно… дядьку моего до меня оставь. Я сама.
Эту последнюю ее просьбу исполнить не получилось — Оарли удрал, когда Сальбунию все-таки взяли. Но Лиоттиэль не дал себя убить тогда. Он и потом не дал.
***
Обещанный жене еще до бунта поход на рынок состоялся через неделю после того, как посланцы Флейи покинули Мирмендел. Ниротиль кривился, но обещал себе не раз, что приведет внешний вид жены в соответствие с ее статусом. И начать он, конечно, собирался с ее обуви.
У Мори в свое время обуви было более чем в избытке. Он не уставал ее упрекать: в предместьях Сабы, живя среди точно таких же полукочевниц в шатрах, она вряд ли нуждалась в трех десятках пар туфелек, ботинок, сапожек…
Сонаэнь обходилась одной парой, и полководец, решив обратить на нее чуть более пристальное внимание, чем обычно, с горечью наблюдал непростые отношения жены с ее единственными ботинками. В сапожный ряд, тем не менее, ему пришлось жену волочь почти силком, игнорируя ее бормотание о том, как здорово было бы навестить скобяных дел мастера, прикупить корзин, мешковины…
Пока она мерила туфли, Ниротиль держал руку на ее плече — с одной стороны, хотел быть уверен, что она не подскочит и не убежит, с другой, ему нравилось демонстрировать наглым и любопытным торговцам, кому принадлежит женщина под госпитальерской вуалью.
«Вуаль тоже нужна серьезнее, — решил про себя Лиоттиэль, — эта коротковата спереди, ни отделки… ни цвета. Ненавижу эту серость».
Он покосился на угодливо расплывающегося в ухмылке продавца.
— Ножка у госпожи маленькая, хороши будут эти туфельки, — торговец ничуть не отличался от любого другого торговца в любом краю Поднебесья, — будете ступать, как по облачку!
Ниротиль не сдержался:
— Не лапай ноги моей жены, пока я не отрубил тебе пару лишних пальцев!
Он давно не испытывал этого сладкого чувства — водить свою женщину по ярмарке и тратить на нее деньги. Ничто так не приводило его в состояние умиротворенного равновесия и уверенности в себе, как созерцание счастья — женского, ему недоступного: тряпки, побрякушки, гребешки — все это.
Но Сонаэнь умудрилась испортить это ощущение в два счета, когда подняла на него сокрытые серой вуалью испуганные глаза.
— Это дорого, — прошептала Сонаэнь тихо, — давайте лучше веревки купим.
— На что она тебе?
— Сетку сплету для кур.
Ниротиль поджал губы.
— А зиму босая встретишь?
«Ну почему она не радуется? Подарки же, — злился Ниротиль, — ан нет, мука, масло, что у нее там на уме?». Ему сложно было понять ее, хотя умом он осознавал ее ежедневные тяжелые заботы. Сам для себя их пересчитать никогда не пытался. Но хотел видеть ее здесь и сейчас веселой, счастливой, беззаботной… хотя, наверное, это уже не она была бы.
Но в ряду с тканями девушка приободрилась. Правда, мимо рулонов ситца и шелка прошла, не остановившись, до самого тупика. Там продавали на вес лоскутки и обрезки.
— На что тебе? — удивился полководец.
— Пошью одеял и подушек.
— Я шерсти куплю… зачем эта рванина?
— Здесь жарко, шерсть испортится. Ее вам на курту пустить, — ее ловкие пальчики высвободились из серых перчаток, заскользили по неприметной полосе остатков льна, — вот эти, сударь, те и те.
— Шить любишь, — озвучил давно оформившуюся догадку полководец. Девушка чуть смутилась.
— Люблю, господин мой, — колыхнулась серая вуаль, она понизила голос, — рукоделие люблю. И аптечное дело.
— У госпитальеров научили? — поинтересовался Лиоттиэль, оглядываясь: нехорошее чувство, будто за ними наблюдают, с самого утра не оставляло полководца.
— Нет, господин мой. У народа моей матери было принято женщине изучать ремесло. Ремеслом ее семьи было…
Полководец не слушал. В мареве знойного дня он видел даже хуже, чем обычно: в тени казалось, что острота зрения вернулась, но стоило выйти из-под торговых навесов на солнце, и он почти слеп. Но чуял мужчина, а не видел глазами, что преследователь не один, и находится где-то… над ним. Возможно, на плоских крышах Мирмендела. Или на балконных галереях за толстыми деревянными решетками и ставнями на окнах. Здесь они напоминали больше салебские жалюзи — все было предназначено, чтобы бороться с неласковым летним зноем и зимними ветрами с моря.
Сонаэнь продолжала идти рядом, Ниротиль, опасаясь потерять ее — или не успеть прикрыть в случае нападения — поспешно взял ее под руку. Она расценила это по-своему.
— Вам тяжело?
«Главная моя тяжесть — это ты, — он вздохнул, не отвечая, — тяжело, как никогда, как хомут, что тащит на себе один бык без своего товарища; так тяжко, словно в упряжи нас было двое, а теперь я один». Но странное чувство необходимости защищать Сонаэнь и оберегать испарилось бесследно, когда она подтащила его к лавке, где торговали тонким литьем — искусными произведениями кузнецов-южан: курительными трубками, табакерками, тростями.
Ходить с тростью? Ниротиль едва не задохнулся от ярости. Рука дернулась с размаха влепить пощечину негодяйке. Он резко развернул ее к себе лицом — и, хоть оно и было сокрыто вуалью, под ней мужчина угадал ее страх.