— Ты, маленькая… — но он не договорил. Что-то тяжелое и быстрое пригвоздило его к земле, распластало лицом в глине.
— Мастер, берегись! Госпожа, ты цела?! — это был Ясень.
Ниротиль услышал ее сдавленный писк под собой. Следующим движением — привычным, отточенным — он сгреб девушку в охапку, взлетая в боевую стойку, и услышал совсем рядом особый, вгоняющий в душу страх звук натягиваемой тетивы.
— Свои! Да опусти ты этот гребаный ножик, мальчик! — раздалось вдруг совсем рядом, и Ниротиль разжал руки.
— Трис, — вырвалось стоном у него из груди, — чтоб тебе обгадиться, драная ты сука, Трис!
— А ты скучал, да? — и ее крепкая, мозолистая рука оказалась у него на затылке, но она не спешила стукнуться с ним лбами, — погоди, погоди, голову-то побереги, пригодится еще.
Чувство облегчения, радость, все нахлынуло на полководца. И среди прочих чувств особо согрело почему-то то, каким неестественным, натянутым голосом поздоровалась с Триссиль леди Орта.
«Эге-ге, а женушка-то, не иначе, ревнует», — сказал внутри кто-то ехидно. И Ниротиль сам не знал, что заставило его поверить в это — и испытать робкую, отчаянную радость и надежду.
***
Пожалуй, ничто так не обрадовало Ниротиля, как ощущение давно забытой деятельной спешки, которая явилась вместе с дружинниками-переселенцами и их семьями. И Триссиль, конечно.
Тепла и уюта в доме не прибавилось, но все, что можно было успеть починить, было починено, а все, что она обещала перестроить — перестроено. Роскоши не наличествовало. Вообще. Даже матушкин ковер, свернутый и спрятанный, не украшал стену в обеденном зале. Экономия, экономия, экономия. Последствия долгой жизни в бедности, которую следовало гордо скрывать. Ниротиль не сомневался, что то, что Триссиль воспринимала как норму с детства, для Сонаэнь таковым не являлось никогда. Она могла жить в бедности, но беженцы в королевских войсках всегда надеялись вернуться назад.
Каким был отец Орта? Ниротиль слабо помнил его. Такой же, как и все воины. Как он сам. Добрый конь, песни, трубка с длинным чубуком. Продажная любовь изредка, и немного коротких фраз о семье, оставленной за чертой оседлости на юго-востоке. Там, где они выживают, пока их мужчины завоевывают им настоящую жизнь. Так жили поколениями. Никто не искал другой жизни.
И теперь они снова были в положении нищих, обживающих новые места. Ниротиль, получив в свое распоряжение рабочие руки, наконец-то выдохнул. По крайней мере, теперь у его оруженосцев появилось время для какой-то другой деятельности, кроме бесконечного полива огородов, а леди Орта, наконец, оставалась в чистой одежде аж до полудня.
Появились и менее приятные новшества: к его жене зачастили гостьи. Каким был мастер Орта, Ниротиль не помнил, но какой была леди Орта-старшая, он мог предположить. Южанки словно от природы не водились поодиночке. Сонаэнь Орта как будто прекрасно себя чувствовала в одиночестве, но к ней, как пчелы на сахар, слетались жены, сестры и дочери переселенцев.
Ниротиль злился. Злился на то, что Сонаэнь с каждым днем показывала себя все лучшей хозяйкой — и с достоинством принимала гостей в пустом доме, словно в полном прислуги дворце. Злился на то, что в своем простеньком сером платье она со своей безупречной осанкой смотрелась истинной леди. И больше всего его злило, что каждый день чертовы гостьи все больше времени отнимали у его жены. К вечеру он обычно не находил в себе сил говорить с ней, а днем — да что там, с самого утра — ее осаждали бесконечные кумушки-соседки. Вот и сейчас какая-то из них о чем-то допытывалась у его жены, шумно прихлебывая из чашки.
Он вытянулся в струну, напрягся, прислушиваясь.
— Мне так жаль, Сонаэнь, — в голосе подруги не было ни жалости, ни сочувствия, и Ниротиль прекрасно это слышал, как будто злое удовольствие сплетницы просачивалось сквозь занавеску, — он искалечен очень сильно.
— Он воин, — живой голос жены сбивал с толку, и не был ничуть похож на ее обычные скромные фразы тихо и отстраненно.
— Благослови его Господь! Но, все же…
— Лири, ну ты замужем за купцом, что ты можешь понимать? — мягко и жестко одновременно, с тактом родовитой хозяйки дома, поучающей невежду, сказала леди Орта, — мой отец всю жизнь воевал. Я не представляю, чтобы он или его друзья переживали из-за каких-то там парочки шрамов.
— А что у него с головой? — Лири не сдавалась, — нет ли каких-то… странностей?
— Ранен был, и что? Это не настолько страшно, как кажется.
— Ты защищаешь его, так мило, — Лири зафыркала, — видимо, в постели все ранения забываются. И как поживают ваши ирисовые сады?
Ниротиль похолодел. Сплетники шакалами кружили вокруг его доброго имени. Муж этой девки непременно не откажет себе в удовольствии в следующий же визит в дом цветов рассказать всем о бессилии полководца. «Ирисовыми садами» звали супружеское ложе — в противовес «сиреневым ветвям» продажной любви. А с «ирисами» у полководца Лиоттиэля никак не ладилось с самого развода. Будь на его месте Ревиар или Гвенедор, они бы только посмеялись, но он был слишком молод, чтобы равнодушно относиться к словам досужих болтунов.
— …это воин, — услышал он уже обрывок предложения, и в голосе его жены была мечтательная томность, какой он даже и вообразить не мог, — воин в жизни остается и в постели собой.
— Завоевывает? — усмешка с легкой ноткой зависти в голосе гостьи.
— Каждый раз. И силой оружия врывается в крепость с копьем наперевес.
— Копьем? — протянула Лири.
— На большом горячем жеребце, дышащем жаром и похотью, с огромным, толстым, длинным копьем.
Завистливая подружка прыснула, и дамы залились мелодичным смехом. Ниротиль едва не охнул и отшатнулся назад. Занавеска заколыхалась, и, понимая, что ухромать прочь от двери не получится, он откинул занавеску и решительно ступил в комнату. Ногу защемило, но он не дал и мускулу на лице дрогнуть. Постарался сделать самое суровое лицо, на которое был способен, и избегал смотреть в лицо жены. Ее игривый тон и веселая улыбка, ее ложь были ему отвратительны, как никогда. А следовало быть благодарным ей за них, и мужчина имел намерение все так и оставить.
— Извините меня, леди, — улыбнулся он, — госпожа моя, не смею тебя отвлекать, но есть несколько чрезвычайно срочных дел… семейных. Ты знаешь, — он с намеком задвигал бровями, теперь уже вполне полагаясь на ее способность к притворству.
— О, мне нет прощения за забывчивость, — лица не видел, но голосом она играла мастерски, — Лири, извини меня.
— Ничего, — вежливо отказалась от извинений Лири.
Подруги распрощались.
— Это среди женщин нормально? — Ниротиль не считал нужным притворяться, что не слышал беседы, — спрашивать о таком?
— Среди некоторых близких подруг. Хотя меня подробности ее жизни с мужем не интересуют, — Сонаэнь была как и прежде холодна и спокойна. Глаза ее не горели весельем, и она ничем не напоминала ту, что лишь минуту назад лицемерно развлекала гостью рассказами о несуществующих отношениях с мужем.
Ниротиль тяжело обошел опустевшее кресло, сел в него, вытянул ногу и с беспокойством взглянул на жену.
— Да ты опасна, — хихикнул он, не в силах больше сдерживаться, — ей-Богу, ты открылась для меня с новой стороны. Не задумывался раньше, что репутация моего… копья зависит от остроты твоего языка.
— Вам не стоит опасаться, я лишь поддерживаю существующую репутацию, — мило и пусто улыбнулась одними губами Сонаэнь, — вы дали мне новую жизнь. Я пытаюсь продлить вашу старую. Только ваша другая жена могла бы разрушить ее, встреться мы лицом к лицу среди женщин.