*
То был конец, и о том, что это он и есть, знали все. Ниротиль спиной чувствовал укоризненные и отчаянные взгляды своих лучников. Кожа под кольчугой и нагрудником зудела от близкого боя. Так всегда бывало. Он размял левое плечо — давно замечал, как немеет под старыми шрамами.
Он не знал, что творилось у северных ворот. Не мог знать, каково положение у западных или у заваленного до краев стен въезда Мелт Фарбена. Но знал точно, что Южная стена обречена.
Они укрепляли ее всем подряд. Заливали раствором щели и трещины. Нагромоздили камней огромную кучу, засыпали ими доверху три башни, показавшиеся наиболее уязвимыми. Ниротиль и сейчас видел потные спины, сотни спин тех, кто пытался восстановить стену. Не меньше воинов занимались рвами за стеной, там, где сейчас, поредевшие стояли вражеские войска. Но ни наточенные колья, ни рвы, ничто не могло изменить того факта, что белые стены были изношены, сам Элдойр разорен, а защитники его измучены.
Напряженная и на диво трезвая Этельгунда даже не глянула в его сторону, когда он, преодолев страшный путь вдоль первого ряда дружин, приблизился к ней. Рыжик злобно храпел. Княгиня молчала, глядя точно перед собой.
— Оарли здесь нет. Есть миремская конница с Гихонского Поречья. Кажется, вся. Мы зайдем на нее. Кого возьмешь?
— А? Сам реши.
— Эттиги…
— Ты старший полководец, — бросила она зло, — выдели мне долю из своей смерти и давай уже… того.
Он не мог позволить себе прощаться так. Не только с ней, ни с кем из воинов вообще. Пустил Рыжика ближе.
— Этельгунда, свет моих клинков, отринь свой поганый нрав и усмири язычок — сохрани их до нашей следующей встречи.
— Будет ли она? — но его слова возымели свое действие, и воительница чуть улыбнулась, протягивая ему руку.
Никто не должен перед битвой выглядеть испуганным, хотя боятся все. И потому он сжал ее за локоть и громко расхохотался:
— Наша следующая встреча будет горячее всех предыдущих, и теперь нам всем надо об этом позаботиться!
— И мастеру Долли? — выкрикнул кто-то из сотни Долвиэля, и веселье перетекло в неуправляемую стадию.
— Да, позовем и его! — откликнулся Ниротиль, делая непристойный жест пальцами в стальных рукавицах.
Простецкие шутки о задницах и горячих ночках — вот, чего хотели обреченные. Ниротиль взглянул на небо, оглянулся назад, на стены. Прикрывать их было некому. Нестройно, тихо вначале, но они начинали кричать, стучать мечами о щиты, трясти копьями — странный обычай запугивания противника, древний и действенный. И в минуту перед тем, как послать войска в атаку, Лиоттиэль верил в свои силы, в победу и в небывалый триумф, верил, как никогда прежде.
Но не всякая вера заменит собой доспехи.
Мгновение, когда он встретил свою смерть, Ниротиль хотел бы выбросить из памяти. Отодвинуть как-нибудь на задний план. Может быть, как-то закрасить стойкой краской, навсегда перечеркнуть. Все, что случилось после того, как его конь встретился с метким вражеским копьем и пал, тяжело завалившись на бок и дрыгая копытами во все стороны. Как будто и теперь пытался отогнать от оглушенного столкновением всадника наступающих врагов.
Удар в лицо Ниротиль не почувствовал — здорово оглушило, должно быть. По щеке — точнее, по тому, что от нее осталось — стекала кровь, а свое тело он ощущал дубовым стволом, неподъемным, невозможно тяжелым. Но выполз из-под Рыжика (не думать, не думать), поднялся, расправляя плечи и надеясь унести с собой как можно больше противников…
Острие копья, вонзившееся между ног снизу, заставило пропасть голос. Хреновая, очень хреновая смерть.
Удар чем-то острым в бедро приблизил на шаг к грани. «Ну же, добивайте. Прими меня, Бог мой, а по мне оставь добрую память».
Тупой удар сзади милосердно поставил точку.
Которая очень быстро превратилась в многоточие, полное боли, отсутствия ясного сознания и оглушительного шума в отдалении. Ниротиль летел. Тело оторвалось от земли, и его несло над ней, а точнее, волокло.
— Стой! Не двигай! — это истерично прорвался знакомый голос, но принадлежность его определить не удалось.
— Живой.
— Бог милостив, Бог милостив… — шептали голоса, пока неведомые силы терзали его дальше. Что-то мокрое легло на лицо — или на то место, которое было прежде лицом. Что-то влажное полилось в рот. Горький мак и загорный каштан. Немного соли на языке — кажется, это все-таки кровь. Чья?.. Но опийное забытье заглушило остатки рассудка, и в следующий раз Ниротиль вернулся в реальность уже в госпитале спустя пять долгих дней.
Рвота скопилась где-то за кадыком, по ощущениям, заняла даже легкие. Дышать было противно. Горький привкус мака и дым дурмана — густой, сизый — резал воспаленные веки, ощущался тяжелым налетом на языке. От него нельзя было укрыться и уйти. Полководец попробовал пошевелить пальцами руки — от старших он слышал, что сразу ему с постели в любом случае не встать. Но движение не отозвалось болью. Обрадовавшись, он открыл глаза, попробовал поднять руку к лицу — тяжесть была страшная, тело медленно, но поддавалось…
И не смог. Хуже того, постепенно вместе с сознанием возвращалась и боль, и, холодея от ужаса, Лиоттиэль готовился переживать ее. Тупая, ноющая, она начиналась в раненной ноге и отдавалась в затылке. Онемение спадало, по себе оставляя колючие мурашки, и Ниротиль боялся лишний раз моргнуть, понимая, что любое движение с собой может принести. Он много раз видел подобное.
«Спокойно. Дышать. Дышать ровно».
— …Видишь меня, мастер? — над ним склонился Ясень. Голос точно принадлежал ему, а вот что было то розоватое пятно над ним? Лицо?
«Если я ослеп, то это предел. А может, это от дурмана. А может быть…».
— Дай попить ему, дурачина, — нетерпеливый голос Трис.
Попил. Услышал несколько коротких отчетов: победа, южные штурмовые войска, Эттиги мертва (в это Ниротиль попросту не мог поверить и отреагировал весьма вяло), князь Долвиэль — придется Долли теперь именоваться именно так, зазнается, поганец, — вздернул лорда Оарли над могилой мятежной княгини Салебской… что ж, достойная месть.
Другой голос со стороны двери равнодушно сообщал, каковы его шансы выжить. Он не успевал обрадоваться и огорчиться услышанному. Если верить Триссиль, то он мог выжить — всего-то и надо было грамотно отрезать одну ногу и правильно прижечь. Если бы не пробитая голова, это бы они и сделали. Все равно смерть от кровопотери так или иначе была близко. Он отключался, приходил в себя, снова отключался. Лекарь менял повязки, вкус настойки горчил во рту, но теперь уже Ниротиль ждал этого вкуса. Даже край той боли, которую ему предстояло переносить без лекарств, заставлял отказываться от надежд перетерпеть.
Назначение Гельвина Правителем Ниротиль воспринял сквозь тот же туман наркотического опьянения против воли. Он пытался ухватиться хоть за одну связную мысль в мозгу, и не мог. Пытался хотя бы спросить что-то, но очень редко мог издать связный звук, и обычно этим звуком просил пить или сообщал о боли. Примерно в том же состоянии удалось принести присягу Гельвину, когда тот привел к нему свою свадьбу.
Руки его слушались плохо, о ногах он и не вспоминал. Лекарь заходил изредка, осматривал ногу, что на растяжке висела, загораживая свет из оконца. Раз в три-четыре дня вокруг его раненной головы собирались четверо целителей-госпитальеров, бурно диспутировали, из их речи полководец не понимал ни слова. Потом рядом оставалась лишь немного помятая в последней схватке Трис и Линтиль, сменивший Ясеня.