— Все уже сделано, мастер. Нарочный с письмом отправлен. Сокол и голубь отправлены вперед него. Дозор выставлен. Если они попробуют отбить своего командира, мы продержимся до подкрепления. Но я не думаю, что они попробуют.
— Хорошо. Это — хорошо, — он по-прежнему не открывал глаз, — а кстати… Что с козами — и ослами, которыми вы отвлекали их?
— Ослов реквизировали уважаемые госпитальеры для нужд раненных. А коз… Ребята хотели бы поинтересоваться, мастер войны…
— Я бы лучше воронье мясо ела, чем козлятину, — встряла Трис; слабый, голос ее уже обретал прежние интонации, — ты вообще вроде мясо бросил есть, брат Ясень?
— Что тебе до моего пайка, а? — эти двое никогда не переставали свариться. Но, как мог видеть из-под тяжелеющих век Ниротиль, Ясень с величайшей осторожностью помог женщине сесть, старательно расправил одеяло вокруг ее ног и аккуратно подал ей стакан с соломинкой, придерживая его так, чтобы ей было удобнее пить.
Отключался Ниротиль, уткнувшись Трис куда-то в район колен, слушая тихую перебранку оруженосцев и чувствуя предрассветный ветер, ласково целующий его лицо.
…
Флейя не была разорена. Ниротиль не верил сам, что этого не случилось, но в полдень, зевая, спотыкаясь и чувствуя ломоту во всем теле, он нашел Дворец Наместника точно таким же, каким оставил накануне.
Что ж, вероятно, в кои-то веки издевательская кличка «Миротворец», приставшая к нему, оказалась правдой. Если не считать ряда виселиц на площади, город выглядел безмятежно, как и в прочие зимние дни.
Вид виселиц заставил Ниротиля вспомнить о предстоящем наказании Сонаэнь, и хорошее настроение улетучилось вновь. Он не мог позволить себе даже посоветоваться с братьями-воинами и был слишком горд, чтобы искать Наставника в храме. К тому же, с флейянскими Наставниками он дел иметь не желал.
День был бестолковым, холодным и полным сожалений и скорби. Даже разбор накопленных за годы контрабанды богатств Флейи не мог отвлечь от другого подсчета: требовалось похоронить погибших.
Мастер-лорд Сартол нашел последний приют в обстановке, мало отличавшейся от всей его жизни: в его могиле забыли лопату, и час, если не больше, шли бурные дебаты о допустимости ее откапывания обратно. Все решили десятники, направившие на работы трепещущих перед собственным кощунством эскорт-ученика.
— Это осквернение могил, — жалко протестовал один, совсем мальчик.
— Я тебя сам оскверню, ходить неделю не сможешь, если не отроешь обратно! — выдал десятник и прибавил к словам подзатыльник, — мастер-лорд встал бы мертвым из могилы и сам бы тебя лопатой огрел, как о такой растрате узнал бы!
Двое из его сыновей были похоронены с ним тем полуднем. Кладбище чуть поодаль от центрального тракта за несколько дней противостояния Наместника власти Военного Совета сползло в долину, разрослось.
— Раньше мертвецов они не хоронили, — задушевно поведал Сегри, на правах соседа сообщая сплетню о флейянцах, — просто клали на камни и сушили, а потом относили на гору как можно выше.
— Гадость какая. А сушили зачем? — это любопытная Трис не смогла остаться в стороне от интригующего обычая. Ниротиль недовольно покосился на миску у ее лежанки. Еда уже третий раз осталась нетронутой.
— Кто бы знал, может, чтоб легче в гору тащить было…
Когда Сегри ушел из палатки, женщина заговорщицки округлила глаза, подаваясь к Ниротилю:
— Думается мне, капитан, все эти горцы камнем шибанутые, без исключения, что эти, что асуры… Ох надоел мне он, как квочка, вокруг.
— Ты серьезно ранена, — напомнил Ниротиль. Трис скосила глаза на пока все еще недействующую правую руку, покусала губы по привычке, тут же зашипела, коснувшись зубами свежей корочки на ожогах. Она снова больше лежала, хотя уже пробовала до этого садиться, и почти весь день проспала.
Прежде она никогда не попадала под столь жестокий удар, исключая первую их встречу; Ниротиль в очередной раз задумался, что она пережила тогда. Но он не готов был ранить ее еще и расспросами. Да и ни к чему это было.
— Если мастер Сегри разрешит, заберу тебя к нам, — решился он, наконец, — хватит прохлаждаться. Да и уход за тобой тут не очень…
— Много от меня пользы теперь будет? — она кивнула на искалеченную руку с недовольной гримасой, — или я тебе для веселья потребна? Заведи себе эту, вашу сабянскую птицу…
— Попугая. И я не из Сабы. Трис, не упрямься. Самой же надоело здесь.
Она сглотнула, очевидно, пытаясь удержаться от кусания губ и других привычек, могущих вызвать болевые ощущения. Ожогов, кроме шеи и руки, было немного, больше тяжелых ушибов и вывихов, но Ниротиль предпочел бы видеть ее отдыхающей как можно дольше. Она совсем сдала. У госпитальеров же сложно было отдохнуть, не будучи чем-то одурманенным: бесконечная суетливая беготня туда и сюда, странный режим, по которому жили целители, все было помехой. Ниротиль знал госпитальный быт слишком хорошо.
Как и Трис, полгода выхаживавшая его после осады Элдойра. Она никогда не осталась бы с целителями добровольно.
— Почему ты не хочешь назад, домой? — тихо заговорил на ильти полководец. Трис прикрыла глаза, затем выпалила:
— Пока там эта женщина, я не могу.
Ниротиль не мог вымолвить и слова от удивления, он лишь моргал, открыв рот, удивленно созерцая лицо верной соратницы, которая смотрела перед собой с мрачной решимостью. Левая ее рука комкала одеяло. Внезапно она заговорила опять, опуская глаза и лихорадочно перекатывая веревочные браслеты вдоль запястья, как всегда делала, когда нервничала:
-…Ты можешь не верить мне, капитан, но я знаю, что такое верность. Я знаю, что лучше не обещать вовсе, чем обещать — и нарушить слово; я знаю, что такое, когда тебя не любят, но что это за любовь такая, если что-то вообще ждешь взамен? А уж с врагом…
— Трис, я знаю.
— Не знаешь, твою душу, Тило! — она бросила на него короткий яростный взгляд и вновь отвела глаза; обведенные красными кругами, воспаленные, они блестели подозрительной влагой, — ни хрена горского ты не знаешь!
Ответить ей он не мог — он не знал нужных слов. И ее глаза, огромные, страдальческие — Триссиль никогда прежде так не смотрела, тая что-то очень глубокое, невообразимо огромное, чего Ниротиль никогда не видел прежде. Не замечал.
— В общем, я с ней не буду больше говорить, и под одну крышу не войду, — скомканно завершила ружанка свою речь, оставляя в покое свои браслеты, — если бы я пообещала — вот Весельчак просил, но я отказала — верность, то это уже навсегда.
— Или пока не надоест, — попробовал пошутить Ниротиль, сжимая ее горячую руку. Она слабо улыбнулась, моргая медленно и тяжело выдыхая.
— Или так. Но не за спиной. Не в тайне. Бедный ты дурак, капитан. Молодой. Доверчивый. И дурак. Потому что…
— Договоришься, — но нежным пожатием руки он обещал, что слова останутся их общей тайной.
— …потому что веришь тем, кого любишь. А надо любить тех, кому веришь, — и с этими словами он разжал пальцы, но только для того, чтобы опустить руку ей на лоб.
— У тебя снова жар. Я позову Сегри. Наверное, все-таки зараза попала…
Она печально смотрела в сторону, когда он уходил.
Тревожный северный ветер раскачивал петли на виселицах. Флейя оставалась непокоренной. Асуры говорили, с гор она похожа на рассеченное сердце. Мирмендел был залит солнцем, выжигающим посевы на корню, плохо обустроен, но он стоял тысячи лет недвижим, не возводя стен и крепостей.