— Добей, — прямо взглянула ружанка в глаза ему, и во взгляде мужчина не угадал унижения, страха, отчаяния, — хотела… сама. Не смогла. Добей! Окажи милость!
— Зачем же? — вырвалось у Ниротиля, — ты ведь хочешь жить!
Она печально опустила на миг ресницы, и слез не было в ее глазах.
— Да, я бы хотела. Но мне не вернуться к корням матери. Не найти родни отца. Они никогда не примут меня после скверны. Лучше смерть, чем такая жизнь. Захочешь ли ты, высокородный, жить жизнью собаки, когда знал нечто лучше и больше, чем это? Добей! Будь справедлив к оскверненной сестре!
И он не сделал того, о чем она просила. Поднял ее, сопротивлявшуюся, на руки, отнес к себе в шатер, ухаживал за ней. Было бы ложью сказать, что она сразу завоевала себе расположение прочих воинов. Многие ее сторонились. Другие ею восхищались издалека. После двух или трех драк, едва не перешедших в поножовщину, буйные головы остыли, и она стала просто еще одной из находок степи.
До тех пор, пока не принялась обучаться военному мастерству. И Ниротиль, повидавший разных воительниц — тех, что годами пытались достичь определенных высот, и тех, кто всего лишь хотел звания, вынужден был признать: в дикой ружанке таился бесценный самородок.
Она была рождена для клинка и кулачных боев. Для нападения со спины и атаки лоб в лоб. Ярость, бесстрашие, отсутствие всякого сомнения в собственной неуязвимости и отчаянное желание жить любой ценой делали ее безупречным воином.
Звания она, конечно, не получила. Но спустя полгода после встречи с Ниротилем и его дружиной она стояла с ним плечо к плечу против Бари Бану, и он был уверен, что победил не в последнюю очередь благодаря ей.
— Этот вел их тогда против твоих сородичей? — пнул Ясень коленопреклоненного вождя Бари Бану. Ружанка прищурилась, разглядывая человека перед собой.
— Я помню тебя, — негромко заговорила она, скалясь и поигрывая ножом, — ты говорил, что я сладка, как сабянский персик, и только проезжая дорога и опасность поимки удерживают тебя от того, чтобы обглодать меня до косточки. Помнишь, что я тебе сказала? — она наклонилась ближе, — я сказала тогда, что обещаю найти тебя, скормить тебе твои собственные яйца и яйца твоих сыновей. А я всегда правдива в обещаниях.
Ниротиль много раз думал, смог бы он остановить ее руку, если бы сыновья вождя были детьми. На его счастье — и счастье Триссиль — они были уже взрослыми. И она исполнила данное обещание перед тем, как перерезать глотку обидчику.
И не Ниротиль, но вся его сотня — все те, кто раньше и помыслить не мог о женщине в их вольном братстве — в один голос назвали ее «Триссиль» — «Оправданная». Прежнего имени ее никто из них так и не узнал.
Даже Ниротиль, к которому она пришла в ночь после победы над Бари Бану и отдалась со всей пылкостью своего племени. Правда, больше она с ним никогда не бывала.
— Ты должен был первый взять меня, ты же командир, — поясняла она свои мотивы спустя много лет, — но мне другие по душе, ты уж не обессудь.
«Как же мне тебя не хватает, Триссиль, мой верный, правдивый друг».
…Проснувшись еще до рассвета, Ниротиль не сразу сообразил, что не так. А «не так» было многое. Огонек костерка. Старательно собранная зола в маленьком углублении. Кипящая вода в котелке. Тихая девушка в сером платье, начищающая его сапоги. Он приподнялся, сжав зубы и давя обычный утренний стон.
— Ты что, не ложилась? — голос со сна был хриплый и грубый, — или так рано вскочила?
— Утренняя молитва, господин мой…
Ниротиль потер глаза. На востоке едва-едва виднелся первый зеленый луч, обозначающий время первых молений. Закряхтев и тяжело сопя, он медленно принялся подниматься и потягиваться. День обещал быть длинным.
========== Руины ==========
Два месяца в Мирменделе пролетели, как один день. Ниротиль потерял счет дням на второй же неделе. Слишком о многом предстояло заботиться, конца заботам видно не было, и он погрузился в повседневную жизнь своего маленького становища с головой.
Работать приходилось много всем. Безнадежная, изматывающая работа в поле в сравнение не шла с утомительными подсчетами, планированием и написанием одинаковых писем, которыми занимался Ниротиль. Ясень кротко игнорировал многочисленные проклятия, которыми осыпал полководец порядки Элдойра и необходимость постоянного отчета о делах на южном рубеже.
Мирмендел словно существовал в параллельной реальности относительно прибывших. Наниматься в услужение к захватчикам пробовали только самые безнадежные нищенки и вдовы, «неприкасаемые» служители кладбищ, а прочие жители наблюдали за пришельцами со снисхождением к их безнадежной чужеродности. Их старались не замечать. Их просьбы и вопросы игнорировали и пропускали мимо ушей.
А те, кто все-таки нанимался на заставу, работать упорно не желали.
— Сегодня у нас праздник, — категорично высказался немолодой мирем, приводящий быков с развалюхой-телегой для вывоза мусора, — нельзя работать. И третьего дня следующей луны, потом неделю после.
— Так что ж ты вчера и позавчера не приходил? — гневался Ниротиль. Но южанину все было нипочем:
— Дык сын женился год назад, отмечали годовщину.
— Два дня?
— Все пять! — в голосе его прозвучала гордость.
Небольшая лавка, в которой брат Суготри до прибытия полководца закупался продуктами, за первые же три дня оказалась трижды проклята Ниротилем. Он вообще всегда отличался вспыльчивостью и гневливостью, но торговец переплюнул всех виданных до сих пор собратьев по ремеслу.
— Вы надысь покупали огурцы. Недоплатили, сударь.
— Почем они у тебя, любезный, мы же договорились на три за пуд…
— А я повысил. И корзинку верните, в которой я мыло вам приносил.
Сомнений не оставалось. С чужаков пытались содрать кто что горазд. Не гнушались никакими способами обмануть, унизить и оскорбить. Не в лицо, нет — исподтишка, пообещав — и не выполнив, неизменно улыбаясь в лицо и угодливо кланяясь при встрече…
Отношение это резко контрастировало с теми южными порядками, которые Ниротиль привык наблюдать в Элдойре и других городах, принадлежащих королевству. Южане Элдойра в друзья набивались, с предложениями сотрудничества навязывались, иметь их в соседях надоедало уже через месяц. Общительные и бесцеремонные, они доводили до бешенства вторжением в самые интимные стороны жизни.
Но миремы белого города приняли новую веру, тогда как жители Мирмендела сохраняли верность язычеству прошлого. В суть их убеждений Ниротиль проникнуть не пытался. Хватало ему того, что он был о них наслышан и видел, в чем выражается следование этим убеждениям на практике.
Он никогда не принадлежал к истово верующим, за что многие ругали его. Нет, Лиоттиэль всегда знал границы, за которыми его стремление к добру и вечности рая проигрывает желанию угождать себе в мирской жизни. Земные радости, простые и понятные, были ближе далекого посмертия.
Что теперь осталось от тех земных радостей? И все же Ниротиль, сам не веря происходящему, возрождался вместе с природой вокруг. Подумать только, меньше года назад он был безнадежен — это слово его сопровождало несколько месяцев после ранения головы. И это не считая того, что почти сразу ему пообещали смерть от клинка в бедро. Пробовать сохранить жизнь ценой ампутации никто и не предлагал — волки, люди Бану, те выживали и после нескольких потерянных частей тела, но только не его народ.