Привычно провожая взглядом полустанок со старинным названием «Змейка», он вяло подумал: а неплохой себе памятник воздвиг Яковенко. Еще при жизни! В далекую студенческую пору Хлябин сдавал ему «архитектуру». Всегда на «отлично». Подавал, как говорили прежде, большие надежды. Да-а. Когда это было-то… Повезло Яковенко и в том, что в эйфории застойного времени не снесли спроектированные им игрушечно-изящные здания промежуточных станций на линии «Минеральные Воды – Кисловодск». Как произошло в те времена со старинным, еще дореволюционной постройки, Пятигорским вокзалом. Ныне – коробка коробкой. Стекло. Бетон. Шаблон.
На протесты Хлябина, в те времена – главного специалиста Управления градостроительства и архитектуры Пятигорска, даже ухом не повели. Зато тут же состряпали приказик о переводе его в соседний городок Ессентуки. На ту же должность. С той же зарплатой. И дорога от дома в пригороде Минеральных Вод та же – электричкой. Лишь на двадцать пять минут дольше. Практически незаметно. Привык.
Вновь накатила дремота – сказывалась не первая бессонная ночь.
…Скоростной электричкой бегут года. Веселые пейзажи за окном сменяются унылыми, блеклые – радужными. Бежит жизнь, торопится. Скорей, еще скорей! Вот на подходе и первая узловая станция – Тридцатилетие. Фанфары. Духовой оркестр. Судьба вручает билет в купе. Чао, плацкарт! Чао, веселая убогость, смачные анекдоты, теплое пиво…
Глядь, и соседи подобрались путевые. Незаметно, за продуманными тостами, двигаются деловые проекты и так же незаметно пролетают полустанками: 31, 32, 33, 34, 35… Оп! Уже 36. Эй, проводник! Ау! Когда ж промелькнул возраст Христа? На рассвете? Почему ж не разбудил, мать твою!..
Начинает грызть червь сомнения – туда ли еду? Тем ли экспрессом?.. Но тут раздается скрежет тормозов. За окном – вторая узловая – 40! И – торжественно-суетливый переход в следующий вагон, уже в «СВ». Не успел – ни выйти, ни размяться, ни оглядеться. Зато в соседнем купе с комфортом устроена жена с малышом. Батюшки-светы! «Малышу»-то уже скоро пятнадцать! Совсем же недавно…
Меняются раз за разом попутчики по купе. Но все как один – люди солидные. Тихо шелестят деловые бумаги. Подписываешь, почти не глядя, – свои ж люди, сочтемся! Стреляет пробками шампанское, растекаются по блюдечкам икорочка черная да икорочка красная, щиплет язык лимончик.
Но все чаще ностальгией сочатся воспоминания о тихоходном речном пароме «Детство». Впереди – широкие горизонты, а на палубе – тягомотная, как казалось, рутина. Улиткой ползет паром из первой четверти во вторую, затем в третью и, наконец-то в четвертую. И – ур-р-ра-а! Остановка на целых три месяца. Да здравствуют летние каникулы! Впереди-целая жизнь!.. С десяток отдельных летних жизней, каждая из них не похожа на другую, и ты сам в каждой из них – немножко другой: порой незнакомый, порой ущербный, порой по-щенячьи счастливый, но всегда растущий – и в смысле грифельных отметок на косяке двери, и во всех других смыслах тоже. Затем снова на паром – отсчитывать с настроением рекрута положенные четверти: первая, вторая… Уже и берег выпускного бала на горизонте. А там, за этим высоким берегом, раскинулось бескрайнее синее море желаний и возможностей. Но до него еще долгих, чрезвычайно долгих четыре года…
Сейчас же все, почти все уже в прошлом. Эх, с нынешним бы опытом да на тот чудесный паромчик. Сперва хорошо бы облазить все его закоулочки, во-вторых… Чего душу травить! Свои главные ошибки юности он знает – обман зрения и нетерпение.
Синее море заветных желаний вдруг отодвинулось до кромки горизонта. Надежда шептала: нужен «скорый-экспресс». У кого были билеты – тут же умчались, наскоро попрощавшись с однокашниками. Кто-то, не торопясь, решил остаться на том же пароме. Худо-бедно, но лет через пятнадцать река жизни сама впадет прямо в море. Он выбрал электричку – не чета экспрессу, но все равно скорость с паромом несоизмеримая.
…Да уж, оглянуться не успел, а уже за поворотом сорок пять… Эй! Проводник! А остановка?! Смотри-ка, промчались мимо… В поисках запропастившегося проводника (небось, где-то отсыпается, пьянь) успеваешь лишь очумело считать мелькающие за ночным окном светящиеся вывески: 46, 47, 48, 49… И невдомек, что после сорока пяти «скорый» противопоказан: взбесится либо поезд, либо человек. Эх, надо бы сойти раньше! Но одергивали «друзья»: синее море, мечты юности – пустая романтика! Без карьеры, без состояния – ты ноль… Пилила и жена: кому ты со своей лысиной нужен, сиди уж рядом и молчи в тряпочку. И теща: с кого сыну-то пример брать, зигзаги оставь молодым. А так хотелось «зигзага»: тянуло дернуть стоп-кран и свернуть навстречу синему морю, идти-ползти, и… будь что будет.
Он все же выпрыгнул. Когда поезд слегка затормозил на неизвестном полустанке «Шанс» – в нескольких километрах от пятидесятилетия . Шанс оказался липой, потемкинским деревянным щитом, крикливо разукрашенным для таких вот горе-прыгунов. Что называется, приехали!
Вместо синего моря – свинцовая гладь реки. Вместо соленого свежего ветра – запах тины и запустения. Едва различимый плеск воды. Лодка! И некто в ней неспешно подгребает к болотистому берегу.
– Переправишь? – кричит он.
– Отчего не переправить. Это моя работа. Залазь!
– А море?
– Море давно уж высохло… Здесь только эта река. Ты готов?
Уже оказавшись в лодке, он с интересом рассмотрел нездешнего вида переправщика с библейскими глазами, гордым профилем и печатью скорби на челе.
«Это же Харон!» – с ужасом осознал он, и в тот же миг лодку тряхнуло.
– …Станция «Ессентуки», – продребезжал механический голос, и состав, еще раз дернувшись, остановился. На перроне у еще закрытых дверей электрички толпился народ. И в самом вагоне, по обе его стороны, построились на выход пассажиры. Хлябин, притиснутый к дедку с засаленными волосами, старательно отворачивал лицо. Его подпирали сзади какие-то студенты.
– Осторожно, двери закрываются… – пригрозил механический голос под медленно разъезжающиеся в стороны створки. Люди с перрона ринулись внутрь, не выпустив выходящих. Затор. Натиск. Еще один…
Хлябин, зажатый в тиски с двух сторон, вдруг почувствовал, как карман плаща оттянулся чем-то тяжелым. Еще мгновение, и энергия спешащих на выход выплюнула их на платформу. Хлябин оттопырил карман и похолодел от ужаса: внутри лежал подкинутый кем-то будильник.
«Вот и все. Приехали!» – понял он и застыл соляным столбом на опустевшем перроне.
Электричка медленно проплывала мимо. Боковым зрением он заметил в тамбуре знакомый приплюснутый нос и недобрый взгляд.
«Есть еще, как минимум, минута, – вдруг дернулась мысль. – Иначе бомбой разнесло бы и вагон, и самого убийцу…» А Хлябин знал твердо, что тот, кто его приговорил , не камикадзе.
С величайшей осторожностью Хлябин стянул с себя плащ и, зажмурившись, швырнул его на другой, свободный от составов, путь.Мгновение спустя он спрыгнул с другой стороны платформы на рельсы, по которым в сторону Кисловодска уходил его электропоезд.
Глава IV
Вольдемар
Урча и отплевываясь застоявшимися лужами, забуксовала под окнами мусорка. Ударили в набат стенки сменяющихся баков. Визжа на развороте, затрезвонил утреню первый трамвай: готовый аудиоряд к фильму «Грани Апокалипсиса»; причина инфаркта заблудившегося «пришельца» из позапрошлых веков; повод окончательно вынырнуть из сна – для нашего современника (надежней обычного будильника, проверено).
Но вчера я подстраховался. Ожидаемая спросонья трель разлилась ровно в шесть, нечаянно слившись в какофоническом экстазе с включившейся автозащитой «семерки», ночующей под нашими окнами. Солидарно забибикали автомобили, пугая спешащих к электричкам служащих. Вместо птиц на разные лады запели-заверещали сотовые. С новым утром, майское Пятигорье! Па-а-дъ-ем!