И тут уж он сам суматошно отчего-то сорвался со своей сосны, опушкою бора протянул по окоему болота, да и запал снова в надежную крепь.
Весна случилась резкой, с каждодневными сильными утренниками, которые постоянно вымораживали обильно натаявший днями снег, и потому он еще несколько раз молча и напряженно дожидался рассветов все на той же заветной и привычной своей сосне, пока не решился однажды нарушить все же безмолвие и впервые нынче, объявив о своем прилете на ток, подать голос, лишь скиркая и следом тотчас прислушиваясь, но так и не заводя еще самой песни. Тайга, однако, отозвалась ему одной покойной тишиной да обычными нынешними потрескиваниями нарождающегося в эти самые мгновения молодого утреннего льда, сколько он ни вслушивался. Нет, ни песня, ни звук крыльев подлетающего сородича не отозвались ему. Природа по-прежнему оставалась незыблемо безмолвной.
Так, молчанием одним, и заявил ему в то утро о себе его новый нежданно-негаданный противник — одиночество. Противник словно бы заранее на этот раз непобедимый, поскольку оказался он невидим и неразличим.
Тем не менее он, этот новый-то, нежданно-негаданный враг-противник, хоть и неосязаемый, коварно, однако, и неслышимо присутствовал всюду и во всем вокруг — и в безответных предрассветных сумерках, и в глухо недвижной ночной тайге, все более через край наполнявшейся терпкими запахами новорожденной смолы, и в журчанье устремлявшихся в болота и низины ручьев, и в жадных глотках талой воды, какою он напивался, когда с восходом солнца покидал заветную свою сосну. Каждый глоток этой вешней воды еще более мутил его зрение и оглушал беспредельным стоном тишины, еще более лишал покоя и терпения, чтоб дождаться следующего утра, и с тем неумолимо со дня на день убавлял в нем всякую надежду обороть все же его, незнакомого этого, нового совершенно, явившегося вдруг нынче откуда ни возьмись и обступившего его со всех сторон, хитро затаившегося врага.
И предчувствие обреченности на борьбу с ним день ото дня делалось все тревожнее и невыносимее.
Все раньше поднималось солнце, и все выше очерчивало оно в безоблачном небе свой победный дневной путь.
На еланях и косогорах осел постепенно серый, ноздревато оледеневший снег, а по ложбинам, где еще первые шустрые ручьи прошибли себе ходы, вырвавшись из-под сугробов и коряжин к теплу и свету, показались свежие проталины.
И дни и ночи как бы потеряли для него всякое значение: он постоянно ожидал теперь прихода лишь одной короткой и чуткой предрассветной поры. Весь мир, вся окружавшая его реальность распались нынче как бы надвое: с одной стороны, существовал по-прежнему он сам, с собственной тревогой и предчувствием обреченности, а с другой — оно, это столь внезапно обрушившееся на него одиночество, с каким он даже и был готов сразиться, чтоб одолеть его, если с ним возможно было сойтись, как с сородичем-соперником, в честном и открытом единоборстве. Но оно оставалось невидимым и неуловимым и вместе с тем наличествовало откровенно повсюду, преследуя и изматывая.
Пожалуй, лишь в тихие мгновения пред восходами солнца он еще мог ненадолго надеждою и жаждою жизни обороть его, нового своего врага, неуловимого, как присутствующий везде воздух, даже и не сшибаясь с ним в бою, а только одними звуками своих песен, на какие должен же был все равно кто-нибудь да откликнуться, если уж сама природа заставляет его петь каждой весной. И потому все нетерпеливее продолжал он еще в ночи подлетать к старой заветной сосне, раз за разом заводя скирканье, не дотягивая, однако, до самой трели, чтоб вовремя уловить в ответ долгожданный отклик.
Наконец ожидание борьбы и победы измаяло его настолько, что он запел, первым начав этот бой с намерением в этот раз наверняка победить отчаяние, обреченность и безмолвие, какими день за днем, мгновение за мгновением упорно и устремленно убивал в нем жизнь его новый и ловкий враг.
Распушив хвост, грозно приопустив напрягшиеся крылья, готовый и к схватке, и к свадьбе, он, вытянув вперед шею, заскиркал в этот раз громче и требовательнее, чем до сих пор, а затем, точно обращаясь к пробуждающемуся небу, в котором, еще недавно посверкивавшие сквозь хвою, сейчас одна за другою гасли звезды, запрокинул свою бородатую голову и запел уже настоящую песню любви и борьбы, первую в этом году. Он пел, закрывши глаза, и после первой песни, успев лишь набрать достаточно воздуха, почти не скиркая уже, спел и другой раз. И следом третий. И лишь после этого, переводя дух, дал себе время осмотреться вокруг, еще не остывший и теперь, кажется, все-таки победивший: почудилось ему в тот миг, будто, отозвавшись на песню, внизу робко квохнула копалуха, подлета которой он мог вполне и не расслышать.