Привычно с завалинки заглядывая в окошки, Гранат видел, как во главе столов, друг к другу сдвинутых, сидит в черном костюме Витька, красный и неподвижный, и рядом с ним устроилась та его новая женщина, теперь с высоко уложенными над головой желтыми волосами и с кокошником на этих волосах, с прикрепленной к кокошнику длинною, чуть ли не до самого полу, прозрачной и настолько летучей материей, что она взметывалась всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо.
Старик в этот день был отчего-то откровенно даже хмур, когда, выбираясь уединенно на свою завалинку, вытирал глаза костяшками пальцев и набивал трубку, рассыпая самосад на острые колени. А поздним вечером вышел он из дому с Витькой и провел сына к зароду. Гранат побежал за ними. Выставившись из-за зарода, он видел, как отец с сыном присели рядышком на скамеечку и закурили.
— А чего, Виктор, делать-то теперь станем? — первым заговорил отец, кашляя в кулак и раздувая седые щеки.
— Ты это про что, отец?
— Да разве ж девка она?
— Во-он чего?! — вначале вроде бы разозлился Витька даже, но сдержался. Поглядел в землю долго, прежде чем сказать: — Я, батя, с человеком в этот раз твердо жизнь жить собрался. Да и чем она, по-твоему, не жена? Врачиха. С высшим образованием. Старше меня? Так ведь зато бабьему делу в совершенстве обученная. Ну и у меня к ней, возможно, редкая и навек любовь!
— Любовь, оно конечно, зла: полюбишь и козла, как говорится, — вздохнул старик. — Да не про то я… Чего мы все же делать-то будем нынче, а? Жить-то и верно вам одним, да ведь только очень и ее сродичи-матушка беспокоятся. И так, знаешь, разговоров…
— А! — маханул рукой Витька и ушел в избу, где гуляли и где буйствовала лихая музыка.
На другой день все родственники невесты гуляли уже с красными бантами.
Но вот отшумели и дожди.
По утрам уж частенько укрывал землю первый, сырой снег, а от болот и из лесу долетали все более частые раскаты далеких выстрелов и тревожная, радостная музыка чужого гона. Теперь Витька никуда не уходил вечерами. Женщина перешла жить к ним в дом, а старик со старухой как бы и вовсе целиком переселились на кухоньку.
Однажды, в темный час, уже случайно набежав на Витькину женщину, Гранат — так уж получилось — обрызгал ее грязью. Да и сама женщина, как всегда, слишком его перепугавшись, оступилась вдруг и в новом своем пальто упала на раскисшую в ненастье обочину.
Когда Гранат объявился дома, мокрый и весь в репьях от бегов по поселку и болотам, Витька вышел во двор вдруг с поводком. Гранат боком прибился к завалинке, присел, попятился под крылечко, лег на брюхо и заскулил в ожидании порки, но Витька, прицепив поводок к ошейнику, просто отвел его, упирающегося, к конуре, а затем вынес еды, чего уж давно не делал сам. И даже рядом на корточки присел. Покурил, пока он, Гранат, благодарно, шумно и жадно ел, в миску окуная морду, выхватывая из хлебова лакомые кусочки и сладко при этом облизываясь.
Задолго до рассвета Витька вышел во двор во всем охотничьем, в плаще и в телогрейке. С рюкзаком и ружьем в чехле. Гранат визгнул от восторга, но Витька был отменно на лицо сейчас строг и не улыбнулся.
Они прошли на станцию по спящим, тихим улочкам поселка. Утренник выдался морозен, клочья мертвой травы скованы инеем, и Витькины шаги по стылой земле отдавались далеко и гулко, точно шел он по асфальту.
В пригородном поезде, который прибывал из города в этакую рань лишь затем, чтоб на обратном своем пути подобрать из деревень и поселочков рабочих людей и успеть свезти их всех в город к началу заводского дня, народу почти не было, и они с Витькой забрались в темный вагон. Облюбовали пустое купе, и, привязав его, Граната, к стойке лавки, Витька отвалился в угол и сдвинул на глаза шапку.
Взобравшись на лавку напротив и в столик упершись лапами, Гранат выглянул в окно. Поезд тронулся. Мимо проплыли станционные фонари, и свет от них скользнул по купе. Но вот их не стало, и с обеих сторон пути сплошняком пошел худой, болотный лес, в котором невозможно было пока различить отдельные деревья. И Гранат задремал.
Только на остановках он, кладя на столик лапы, смотрел теперь, что за окном происходит. Но за окном вагона все стояла ночь и ничего особого не происходило. Лишь одинокие дежурные встречали на перронах поезд, затем поднимали сигнальные свои флажки, подавая команды ехать дальше, и паровоз исполнительно гудел, стравливая пар, и вагоны сдвигались с места. Сквозь клубы пара и дыма купе некоторое время еще освещали пристанционные фонари, и снова становилось темно, пусто, тревожно, лишь перестук колес заполнял гулкий порожний вагон и поскрипывали деревянные, по-старинному еще масляной краской крашенные лавки…