Наверное, и для старого плотогона, подносившего к печеному лбу своему руку с двумя обрубками пальцев и глядевшего то на берега, то на стелющийся беспокойный след за плотами, наступила минута душевной умиротворенности, и Прося проницательно подсказала себе, что сейчас Данилец расскажет еще одну партизанскую историю про Миколку, который в годы военные был молодым хлопцем, а теперь старый, старый. Этот вечный Миколка был таким отчаянным хлопцем, что до сих пор седой плотогон рассказывает о нем с усмешкой недоверия, словно бы поражается тому, как прошел через партизанский огонь, через все партизанские воды неуловимый герой Миколка.
«Да, про Миколку!» — мысленно поторопила она плотогона. И не ошиблась!
— Это ж, как погляжу, во тут и гнал свои плоты Миколка, — тихо удивился Данилец и вскочил, резиновым сапогом опрокидывая под собою щелястый ящик.
Тут все переглянулись в тревоге, все кинули быстрый взгляд вперед, назад, направо, налево, а Павлик бросился поднимать ящик, ставить его то одним расшатанным боком, то другим.
— Тут и было! Во тут! Межевка в аккурат по правый бок. Это ж фрицы крали наш лес, наши сосны сплавляли. А плотогоны хто? Наших находили и под ружжом держали, чтоб наши плотогоны для их Германии гнали сосны. Ну, Миколка переплыл Припять, залез на плоты и снял германцев, у воду их. А сам переоделся у ихнюю форму. И гонит плоты, помогает старым дедкам, глядит: где та Межевка? А в Межевке хат немало, и людей богато в Межевке. Тут Миколка и расцепил плоты, Припять забило соснами, бервеннями. Чтоб плоты болей не гнали по Припяти. Затор! И бабы межевские бервенни себе, себе…
— А Миколка? — восторженно воскликнул Павлик.
— А Миколку партизаны ждали, Миколка в лес пошел, — с необычайной уважительностью отвечал Данилец и тыкал раненой рукой в ту сторону, где синей, ровной, заштрихованной полосой вставал далекий бор.
— Конец семнадцатой серии фильма про Миколку! — завопил Павлик, уперся шестом в широкое бревно и повис на шесте, закружился вокруг шеста, поджимая ноги в детских кедах.
А Прося все следила, как относит в сторону береговую Межевку, хаты с телевизионными антеннами, похожими на модель самолета, ветродвигатель, блестевший серебром, и никак не могла представить себе партизанского героя Миколку, и почему-то видела его таким же сильным, как Антон Коврига, с таким же жарким взглядом медвежьих глаз.
Когда же скрылась Межевка за поворотом, с которого поднялась отдыхавшая стая птиц и зароилась в вечернем воздухе, Прося побрела по бревнам и немало прошла, пока не оказалась на головном плоту, где так близки были отходящие от кормы валы как бы бурлящей воды, где позванивал от напряжения витой металлический трос, где долго стояла и задумчиво смотрела на матроса, который там, на палубе катера, кричал ей что-то, приплясывая, и махал руками, звал на буксир.
А потом встрепенулась, ощутив в опущенной ладони своей что-то шершавое, повернулась и различила перед собой Павлика с шестом на плече, догадалась, что это он приставил свой натруженный кулачок к ее ладони, и повела его к раскинутой на плотах палатке.
— Цып-цып-цып! — поманил, косясь на нее, Павлик и вроде стал сыпать мнимый корм из грязных и будто крашеных пальцев. — Прось-прось-прось!
Она и сама понимала, что пора костер жечь, ставить котелок на железную черную треногу с черным жерлом посредине, а теперь еще и Павлик подсказывал, что пора, пора. И они оба, отнимая друг у друга спички, стали чиркать, стали разжигать сухую, смолистую щепу, стали притворно вскрикивать, приветствуя всегда заманчивое рождение костра. И щепа голубой струей дыма стреляла, пощелкивала, или даже взлетала какая-нибудь охваченная огнем щепочка, словно не выдерживая припека, а Прося ловила изменения на шафранном от занимающегося костра лице Павлика и думала, что он вырастет не таким, как его старший брат в армейской шинели, а будет застенчивым, совестливым человеком. Пока ничем не напоминал младший брат своего старшего брата, никакими повадками, никакими чертами, разве лишь глаза у него были такие же карие.
И сколько раз слыхала Прося от людей, и сколько думала сама о том, что у костра как-то по-особенному раскрывается человек, становится добрее и милее в ярком отблеске огня, а все же потом, когда тьма уже лежала на фарватере и кругом на Припяти, на лозняковых берегах, когда поочередно подходили к костру то Данилец, то Коврига и брали в руки обжигающую алюминиевую миску, Прося вновь испытывала необычайно теплое чувство, как будто оказывалась среди родственников дорогих, в семейном кругу. И, глядя на озаренных плотогонов, на миску, в которой отражался пляшущий огненный чертик, она прощала их неверные нынешние слова, их неприветливость при встрече, их нечаянную грубость, их обидные предположения и хотела, чтобы и они простили ей короткую разлуку с ними, с командой.