Постовые осторожно приблизились к фигуре. Впереди – Серега и рыжий. Горбач шагал позади. Он до сих пор не мог прийти в себя.
Внезапно мертвый силуэт резко подскочил одним неуловимым движением. Рыжий завизжал и обстрелял его. Серега тоже оторопел, но не визжал – вскинул пистолет и разрядил в грудь фигуре всю обойму. Та плясала в полуметре над землей, словно издеваясь над стрелками. Выстрелы выбивали из нее ошметки мяса и одежды.
Горбач стоял, оторопев. Он раньше напарников заметил сквозь завесу воды и тумана, что от шеи пляшущего в воздухе эмиссара идет веревка и уходит в крону дерева.
– Рыжий! Это кукла! – заорал он.
За визгом и пальбой они его так и не услышали. Будто в замедленной съемке, Горбач рванулся вперед, но не успел. Сначала Серега выронил пистолет из рук и рухнул лицом в мокрую грязь. Потом рыжий всхлипнул и повалился на землю. В тот же момент кукла висельника рухнула бесформенной грудой.
– Тихо, пацан, – сказал Синклер, выходя из-за дерева на другой стороне дороги.
В одной его руке была веревка, которую он ловко, но аккуратно сматывал, пробрасывал вокруг локтя. Горбач невольно залюбовался. В другой руке Синклера был пистолет. Выглядел он покойно и даже миролюбиво.
Синклер отцепил от шеи куклы край веревки и бережно сложил ее в вещмешок. На Горбача даже не обращал внимания. Потом не менее бережно обыскал трупы рыжего и Сереги. Дружески потрепал по плечу развороченную выстрелами куклу.
Горбач понял, что сидит на земле, обхватив колени руками и тихонько подвывая. Сейчас эмиссар доберется до него. Горбачу хотелось скорее запрыгнуть на велосипед, гнать во весь дух до первого встречного патруля, бродячей собаки, чего угодно, чтобы обнять это и зарыдать, лишь бы не быть рядом с мертвым куском ничто, который деловито обыскивает его погибших товарищей. Хотел встать, но ноги оказались ватными.
Тем временем Синклер закончил с делами и подошел к Горбачу.
– Я бы не стал, – с трудом выговорил он и крепко взял постового за плечо.
– Бля, бля, – сказал сквозь слезы Горбач. – Бля.
Сердце билось, как отбойный молоток. Казалось, он даже сквозь кожу жилета и перчатки эмиссара чувствует равнодушный холод Стазиса.
– Они первые стреляли. Ты видел, – сказал Синклер.
– Не в тебя!
– Думали – в меня. Не бойся. Я не трону. Я не эмиссар.
– Ты зачем, ты зачем? – спросил Горбач, не в силах сформулировать вопрос полностью.
– Вы бы меня. Разве нет?
– Завалили бы, – согласился Горбач. Им вдруг овладело странное безразличие.
– Темные времена наступили, – сказал Синклер. – Ты вставай. Извини. Бери велосипед. Кати в столицу. Пусть формируют. Новый пост.
Горбач смотрел, как странный мужчина в пальто и капюшоне уходит. И напевает – без эмоций, негромко. Он отошел достаточно далеко, но слова все еще отчетливо доносились до Горбача:
– Он – трус. Так над ним. Смеялась шваль. Но просто жаль. Об эту шваль. Разбить хрусталь. Хрусталь.
Даже не знаю, как мне вести этот дневник. Как сделать лучше? Надо ли оформлять его в виде писем тебе? Или просто писать, что я чувствую? Сделать ли мой дневник сборником очерков, зарисовок? Возможно, мне надо датировать записи, но я не помню никаких дат.
Прочитаешь ли ты его? Услышишь то, что я хочу сказать? Поймешь меня? Пропустишь мимо глаз? Я не знаю. Пусть будет по-всякому. Я буду вспоминать и рассказывать. Буду фиксировать, что видел, как Дзига Вертов, и буду фантазировать. Иногда мои послания будут невнятными. Иногда я буду писать сам себе – чтобы руки помнили. Чтобы не забыть. Прости. Не обо всем можно сказать прямо.
Иногда я буду просто рассказывать в воздух. Но я всегда помню, что ты меня слушаешь. Ты же слушаешь меня?
Мы жили в обычной девятиэтажной панельке на окраине большого города, который напоминал муравейник. Большой, глупый город. Все постоянно на мандраже, чего-то боятся, суетятся. Большой, глупый город, в нем маленькие, глупые люди. Кольцевой город, словно столица Друккарга. Я очень любил его.
Перед нашим домом был небольшой палисадник. Там рос тополь, кусты, какие-то маленькие цветочки. Бабушка с третьего этажа поливала их прямо с балкона. Выносила ведро и лила сверху. Иногда там стояли люди, но бабушку нельзя было остановить. Зима, лето, люди, не люди, голова болит, давление – цветы должны быть политы. Очень хорошая бабушка. Я ей завидовал.
У крыльца рос тополь. Я рассказывал о нем сказки – сначала старшему, потом младшей. Для каждого выдумывал разные сказки. Старшему рассказывал, что этот тополь содержит в себе дух могучего принца-воина, который защищает наш дом и весь район. Младшей говорил, что в тополе заточена принцесса, которая вечно ждет своего спасителя.