Этот круг идей нашел свое первоначальное выражение в книге о Роллане, написанной в 1919 году и доработанной в 1925 году. Цвейг близко знал Роллана и провел с ним в Швейцарии последние годы войны, принимая участие в той огромной антивоенной деятельности, которую вел великий французский писатель в то время. "Ромен Роллан" не является простой биографией и не относится к разряду мемуарных книг. В ней Цвейг хотел дать цельную, картину развития великого человека, отразившего в своем индивидуальном бытии главнейшие противоречия своего времени. Анализ произведений Роллана подчинен этой задаче: он исследует не их объективно-историческое значение, не те социальные причины, которые определили творческую и идейную эволюцию Роллана, а рассматривает его произведения лишь как этапы внутреннего развития творческой личности. Будучи большим художником, Цвейг создает яркий и зримый образ своего великого современника; он тонко и с большим искусством воссоздает интеллектуальную атмосферу, в которой жил и творил Роллан. Но, героизируя его жизнь, Цвейг привносит в характеристику Роллана значительную долю субъективизма, приводящего к апологетизации слабых сторон мировоззрения французского писателя, Цвейг видит в Роллане певца человечности и, разделяя многие его взгляды, не способен критически отнестись к его идейным заблуждениям. Он солидаризируется с односторонней и неисторичной картиной французской буржуазной революции, нарисованной Ролланом в его ранних "Драмах революции", где жирондисты идеализировались как истинные защитники гуманности и свободы, а якобинцы, защищавшие революцию действием, изображались фанатичными поборниками насилия.
Отрицательно относясь к насилию, Цвейг выделяет в творческом наследии Роллана как главную и самую близкую себе идею гуманистического перевоспитания человека. Это искусственное противопоставление человечности революционному действию толкало Цвейга на путь своеобразного примирения с действительностью. Даже "Жана Кристофа" Цвейг трактует в примирительном духе, явно недооценивая огромный критический пафос многотомной эпопеи Роллана. Приятие Жаном Кристофом жизни не означало, что он приемлет все ее социальные формы и отказывается от дальнейших исканий. Финал романа говорил о другом: о глубоком историческом оптимизме Роллана, о его вере в будущее. Приятие Цвейгом действительности приводило его к апологии страдания - неизменного спутника человека в эксплуататорском обществе. Восхваление страдания как источника любви ко всем страдающим людям было свойственно и Роллану, но он в дальнейшем отказался от этой ложной идеи. Цвейгу она была родной издавна, и он, опираясь на моральный авторитет Роллана, делает его краеугольным камнем собственного мировоззрения. Субъективизм Цвейга сказался и в конечном выводе книги, гласящем, что лишь "глубочайшее одиночество среди людей и есть подлинное общение с человечеством". Таким одиноким человеколюбцем, возвышающимся над морем ненависти и непонимания, изобразил Цвейг Роллана, подкрепляя тем самым собственную индивидуалистическую позицию. Но наряду со многими ошибочными мыслями в книге о Роллане есть превосходные страницы, посвященные жестокой и беспощадной критике реакционной буржуазной интеллигенции, сеявшей ненависть между народами в годы войны, кокетничавшей своим мнимым свободомыслием и превратившейся в покорную служанку милитаризма. Проявившиеся в жизнеописании Роллана кризисные черты мировоззрения Цвейга были порождены тем, что он оказался не в состоянии сблизиться с общественными силами, которые противостояли реакции в послеверсальской Европе, и, замыкаясь в служении "религии гуманности", ратовал лишь за нравственное перевоспитание человека.
В поисках высокого примера жизненной чистоты, способного подкрепить попранные современниками ценности гуманизма, Цвейг обращается к давно волновавшему его образу Марселины Деборд-Вальмор, незаурядной французской поэтессы первой половины прошлого века.
Марселина Деборд-Вальмор, чья жизнь протекала среди невзгод и лишений, привлекла Цвейга не скорбностью своей судьбы, а глубокой любовью к человеку, пронизывавшей и лирику и гражданские стихи поэтессы. Хорошо знавшая, что такое нужда, Марселина Деборд-Вальмор искренне сочувствовала людям, истомленным и измученным бедностью. Ей принадлежат стихи - почти единственные во французской поэзии, написанные в защиту участников Лионского восстания, жестоко подавленного буржуазией. Подчеркивая близость Марселины Деборд-Вальмор к униженным и оскорбленным, Цвейг, верный собственным взглядам, желает видеть в ней не поэтессу сострадания, впрочем, никогда не поднимавшуюся до революционного протеста, а поэтессу страдания, стоически терпеливо и смиренно переносящую зло жизни.
Философия стоического приятия жизни, прозвучавшая в очерке о Марселине Деборд-Вальмор, характерная для настроений Цвейга двадцатых годов, легла и в основу цикла биографий "Строителя мира". По замыслу Цвейга, цикл должен был представлять собой своеобразную "типологию духа" и иметь не только художественно-познавательную, но и научную ценность. Но искусство научного обобщения никогда не давалось Цвейгу. Нет никакой серьезной научной базы и под этими его очерками. Их достоинство в тонком проникновении Цвейга-художника в творческую лабораторию великих писателей, в умении создать впечатляющий и по-своему убедительный образ выдающегося человека, чья жизнь становится для него объектом художественного воспроизведения.
Созданные им портреты весьма субъективны; освещение жизненных проблем, волновавших великих мастеров прошлого, подчинено не историко-социологической, а чисто психологической задаче - анализу связи этих проблем с внутренним миром выдающегося человека. Вместе с тем в очерках нашел отражение и богатый историко-культурный материал. Цвейг дает характеристику среды и времени, в какое жили прототипы его очерков. Но реальная действительность отступает на второй план перед анатомированием душ выдающихся личностей, которому Цвейг предается с излишней страстью, нередко впадая в крайности. Он не модернизирует историю; он ищет в образах прошлого те черты, которые роднят их с современностью, с его личными умонастроениями. Поэтому на многих очерках Цвейга лежит печать его идейных блужданий, тревоживших его сомнений. Субъективен и внутренне малообоснован отбор образов, вошедших в цикл "Строители мира": среди жизнеописаний тех, кто действительно созидал культуру человечества, можно найти очерк о международном авантюристе XVIII века, авторе скандалезных мемуаров Казанове и очерк о Фридрихе Ницше - самом яростном противнике прогресса. Произволен и принцип определения "типов духа": Цвейг относит Бальзака, Диккенса и Достоевского к числу эпиков, создавших в своих романах как бы "вторую действительность, наряду с существующей". Казанову, Стендаля и Толстого он считает писателями, в творчестве которых господствовал дух самовыражения, и, наконец, Гельдерлина, Клейста и Ницше он изображает демоническими "мятежниками и бунтовщиками".