Может, вовсе я и не иду полным ходом вперед, я, по моему, даже отстаю, плетусь. Жизнь продолжается, вот в чем проблема. Не то чтобы вовсю продолжается, но продолжается, пусть через пень-колоду. Пыхтит, сопит, можно и так, наверно, выразиться, или еле-еле плетется, я уже говорила. Почти ничего не происходит, в полном смысле слова, но, чувствую, даже за этим за всем, что тащится ни шатко ни валко, и то я не поспеваю, хоть я вам не средняя какая-нибудь машинистка. Я, по-моему, с каждой секундой больше отстаю. Вот хочу написать про то, что было пятьдесят лет назад, и Лили, и тот дом в зимней Франции с желтыми обоями ждут в кулисах своего выхода, а тут рамка у фотографии сломалась, надо же, и об этом придется упомянуть, и о западающих клавишах, о пыли, и прочее, прочее, ах, да когда это кончится?
В колледже я много кому, много чего перепечатывала. Просят, ну, я пожалуйста. Это мне придавало статус, хотя, наверно, не в том суть, на статус, по-моему, мне было всегда глубоко плевать — просто я уже тогда любила печатать, и всё. А по ходу пьесы я им подправляла грамматику, пунктуацию и правописание, естественно. У меня врожденная грамотность, пишу как дышу, это всё мои корни, конечно, социальное положение и так далее, а для некоторых это же безумно трудно. Мне достаточно произнести фразу вслух, и я вижу — тут полный порядок, а им приходится вспоминать правила, но, если человек, предположим, даже и правильно напишет, погодя, когда я разжую, подскажу, все равно я по стилю определяю, что он пишет с натугой по правилам. Даже Кларенс, бывало, спотыкался, из-за своих корней. Он со скрипом признавал, что с такой-то фразой у него не заладилось, точно так же, как не всегда он замечал, что сюжетный ход у него банальный и эпигонский. Вечно совал мне всякую всячину, чтобы перепечатала, сам-то печатал медленно, коряво, до ужаса неаккуратно, чтобы перепечатала получше и ошибки исправила. И, бывало, я себе позволю чуть больше, не только вычеркну самое дикое, а прочее причешу, в смысле грамматики. Иногда я много чего меняла, много чего меняла по существу. Ему я объясняла, что все слова, какие он хотел написать, остались при нем, тут как тут, но теперь прояснились его намерения. Конечно, он видел, что я делаю, но нет, чтоб попросить, вообще никогда ни звука. Нет, чтоб сказать: «Может, подправишь текст, сделаешь получше, а, Эдна?» Ну что вы, исключительно: «Не перепечатаешь мне тут, старуха?» Когда орал на меня, мол, дойду ли я в конце концов до дела, это когда стал заводиться с полоборота, я рассказывала, он уже подсел на Лили (так теперь говорят?) — снюхались, но пока втихаря, в аптеке, после работы, пока еще этого не демонстрировали на публике. Лили печатала двумя пальчиками. Конечно, едва ли это имело такое уж большое значение, поскольку Кларенс к тому времени совсем перестал писать. Где-то, в своем месте, мне придется объяснить насчет Лили и аптеки, и я же не объяснила еще про Потопотавок, что само по себе кому-то покажется странным. Если бы это вдруг прочитал Кларенс, ему это показалось бы странным. Странным, да, не сомневаюсь, или, как он любил выражаться, глубоко симптоматичным. Но тут я ухожу на запасный путь, тоже интересное выражение, хоть я не стану сейчас вдаваться в его природу, не время, разве что позже когда-нибудь решу поговорить о поездах, а что? вполне возможный вариант. Мне бы сказать, опять я ухожу на запасный путь, поскольку факт остается печальным фактом, я продвигаюсь вперед, причем без Лили, без аптеки. И если меня снова потянет прилечь на диван, придется убирать всю эту дребедень, которую я сама и понакидала, книги, фоточки и тому подобное и эти коробки с лентами. Меня теперь не тянет постоянно прилечь, как несколько недель назад, тогда я чуть не весь день проводила в горизонтальном положении. Можно и на кровать прилечь, конечно, была бы охота, и на ковер возле стола, такое тоже бывало. Но лечь на ковер теперь меня уже вряд ли потянет — из-за мусора, мусора на полу, законченных страниц, которые сползли со стола, и еще скомканных, которые я выдирала из машинки и швыряла, причем не упоминала об этом, исключительно боясь выдать свое отчаяние, плюс листья, отломившиеся от папоротника, когда я его к стенке пихала, плюс шарики Найджела, я вечно их рассыпаю из мешка, когда несу на кухню, и этот Петер Хандке, и разве теперь что разберешь, разве теперь что найдешь, когда надо бы порыться, что-то прояснить ближе к началу. И давным-давно надо было объяснить, что, если я говорю «пол», я имею в виду ковер, большая часть моих страниц именно что на ковре. Все думаю — надо, надо прибрать, и ничего я не прибираю.