Оперла зеркальце о кофейную чашку и могу себя видеть, пока печатаю. Разглядываю себя вблизи: вижу глаз. Как он выглядит, этот глаз? Смотрит. Моргает, наверно, но, когда он моргает, я его не вижу. В детстве я пробовала себя увидеть с закрытыми глазами. Мне хотелось знать, у меня веки сморщенные, как у моих двоюродных братцев, когда они жмурятся во время игры, или они гладкие, бледные, голубоватые, как у мамы, когда жарким вечером она лежит на тахте. В зеркале я вижу женщину (а это важно?) неопределенного возраста, ну, явно старую, но сколько лет, неизвестно. Волосы жидкие и очевидно подстрижены дома самим владельцем. Гнутая спина (в зеркале видно), на загривке нахлобучка, не то чтобы прямо горб, но заметно. Часто надевает наушники, даже в жару, из-за грохота улицы и этих компрессоров. Говорит, рада будет, когда оглохнет.
Опять звонил Джиамати. Сказала ему, что скоро. И наклеила новую записку: КОРМИТЬ РЫБ. Наклеила в таком месте, чтоб видеть, когда печатаю, прямо над той, которую написала сто лет назад, крохотными буковками, и отчеркнула красным на линованной карточке, теперь побурело все, чернила выцвели, мне бы в жизни не прочесть, да я наизусть помню: ГРОМ ВДРУГ УДАРИЛ ОПЯТЬ, КАК ВЫСТРЕЛОМ, КАК ХЛЫСТОМ РАСКРОИВ НЕБО. Я ее там поместила, потому что это одна из лучших коротких фраз, какие я знаю. Ну не то что вообще из лучших фраз, конечно, но из коротких фраз, какие я знаю относительно Мексики. Вставила новые батарейки в фонарик Поттс, посветила под мебелью и нашла этих улиток, да, всех, по-моему, причем зажатых в щели между стеной и фанерным тылом комода, на котором стоит аквариум, по всей длине плинтуса. Сплошь высохшие. Отправились, стало быть, на поиски более пышных пажитей, думая (типа), что заросший зеленый пруд поджидает их сразу за горизонтом. Интересно, как человечья дурь через все животное царство доходит аж до улиток — они повели себя, я хочу сказать, как типичный Кларенс. Пробовала отодвинуть комод от стены, чтоб достать их ручкой метлы, но комод тяжеленный, из-за аквариума, щель слишком узкая для этой ручки, втиснуть я ее еще кое-как втиснула, но она застряла. Так и стоит — щетиной кверху, прижатая к стене за стеклом. Взяла стакан, зачерпнула у рыбок воды, сверху полила на улиток. Не знаю, в какой момент Кларенс решил стать писателем. Позже, чем я, это точно, поскольку я старше, и семья у меня более продвинутая, чем у него. Ну как более продвинутая, это слово тут не слишком подходит, богаче культурными возможностями, что ли, в таком духе отразила бы данную ситуацию пресса. Когда мы познакомились, я уже сто лет как писала, а он чуть ли не когда уже кончил свое фармацевтическое училище, да, вот тогда только он бесповоротно решился. Говорю «бесповоротно решился», поскольку это постоянные его слова, так он мне и на ступенях «Метрополитена» объявил, в день, когда мы познакомились. Он постоянно это так формулировал, несмотря на упрямый факт, что, бесповоротно решившись, он палец о палец не ударил, чтобы изменить свою жизнь, не дал писательству хоть бы чуть ее изменить, и она оставалась у него все той же, самой что ни на есть заурядной, а его послушать, так трудовой и тяжелой. Подбавил, наверно, парочку курсов по английской литературе в свое университетское расписание, пытался читать книги вроде «Улисса», про которого ему сказали, что это сложно, но надо читать, и даже необходимо, и о самом себе начал говорить иначе, по-новому, типа — он писатель, не лыком шит, хоть это было глупо, поскольку он пока ничего еще толком не написал, но, с другой стороны, это было необходимо — как заявка на будущее. Кларенс всерьез верил, что прямо кровь из носу обязан читать книги вроде «Улисса», «Дон Кихота» или «Тристрама Шенди», как я ни втемяшивала ему, что это глупо, раз ему неохота их читать. Он искренне верил в подобную муть, и что он якобы должен просветиться по части искусства, и эта его искренность в тот период даже меня умиляла. Но он не уселся, нет, и не стал писать, когда уже бесповоротно решился, потому что все беспокоился насчет денег, думал о том, как бы заработать на жизнь, пока он «пробьется», тоже любимое его словцо. Я уже упоминала, какой отвратно расчетливый и мелочный он иногда бывал в меркантильных вопросах, но это все из-за его корней, из-за паники, как бы не впасть в нищету. Когда мы познакомились в Нью-Йорке, он жил (чуть не написала — «упорно жил») в убогой однокомнатной квартиренке в Бронксе, на работу мотался в Йонкерс, в аптеку, где служил фармацевтом, и между делом пытался писать рассказы, причем «пытался» в те поры значило, что он, как и я, кстати, сидел за машинкой, стучать стучал, но ничего не выдавал на гора.