Кларенс был очень собой хорош, сильный, мужественный, так мне сразу показалось, хоть по-настоящему мужественным он стал только потом уже, когда поднабрал вес, отрастил усики под Кларка Гейбла. К тридцати он заматерел, да и тогда по-настоящему впечатлял мужественностью. Усы одно время были аж как у Эмилиано Сапаты[11]. Когда мы познакомились, он, конечно, уже был мужественный, но такой легкий, летящий, что ли, не знаю, стройный, молоденький, с ошеломленным взглядом, никакой брутальностью пока и не пахло, и на его ошеломленность в первую очередь, будто мир ему в новинку, сотворяется прямо у него на глазах, вот на что я купилась, из-за моей усталости, но я повторяюсь, — и куда это все подевалось? Первое, что он опубликовал — мы три года уже были вместе — рассказ, такое воспоминание, в общем, — как он охотился мальчишкой на белок, подробности этой охоты с маленьким ружьецом, причем ясно, что белки в то время были ох как нужны в качестве пищи, и демонстрировались, соответственно, нужда и невзгоды его детства. Куда он только ни тыкался, всюду одно — не мычат и не телятся. В три-четыре места он этот рассказ посылал, месяцами держали и возвращали без единого слова. Но в конце концов на внешность, на мужественность как раз и клюнули, опубликовали-таки в охотничьем журнале — он туда лично наведался, послал рукопись по почте и явился собственной персоной спросить их мнение, а они только глянули на него и поняли моментально, что в рассказе сплошная подлинность. В ту эпоху очень ценилась искренность, подлинность. Интересно, как некоторые вещи в определенную эпоху считаются важными, необходимыми, как воздух, а после, потом, становятся абсолютно ненужными, теперь, например, будь кто-то или что-то да хоть вопиюще фальшивым — всем плевать с высокой горы. Эти детские лишения придавали его рассказам подлинность и значительность, но в то же время самому ему придавали узколобость и нетерпимость, он считал, например, что, если ты не претерпела явных, жестоких страданий, в общем-то, внешних, какие терпел он сам, какие поколениями терпела его семья, значит, ты вообще не страдала, а просто выпендривалась и делала вид. «Мученья на нервной почве» — любимая формулировочка, в смысле не настоящие мученья, и он думал, хоть сказать ни разу не сказал, не посмел, что, если ты не претерпела этих явных, жестоких мучений, никогда тебе не написать ничего подлинного и стоящего. Роковая с его стороны ошибка, и он из-за нее пихал, главное, в свои рассказы такие вещи, как война, убийства, изнасилования, словом, все, что считал значительным, без конца адюльтеры, разводы, даже геноцид евреев не обошел, и голод в Африке, приплел-таки по одному разу в качестве, что ли, гарнира, рассчитывая причем, что и рассказы станут из-за этого значительными, а они получались банальными, вот и весь результат. Я ему объясняла, что не события делают рассказ выдающимся, все с точностью до наоборот, но он был не в состоянии это усвоить. Утром нашла в холодильнике виноград, недавно купила, упоминала, кажется, но совсем вылетело из головы, он, правда, сморщился, но так ничего, и я умяла весь пакет, пока решала кроссворд, который стащила в кафе. Не все решила. Было время, я регулярно решала кроссворды, сплошь до единого слова, теперь это исключено, куда там, столько вопросов, связанных с телевизионными шоу и этими их звездами, которых можно усвоить, только смотря телевизор — упорно причем, по-моему, смотря телевизор. В последние годы даже «Нью-Йорк таймс» помещает такие кроссворды, не по зубам для людей моего типа, людей литературных и без телевизора. По зрелом размышлении я даже предположила, что не стала на днях писать свое обычное уведомление о том, что вырван кроссворд, потому что мне чужды те, кто в наши дни решает кроссворды. Смотрю на эти кроссворды, смотрю на людей в кафе, уставившихся в компьютеры, и думаю — кто эти люди?
(пробел)