Особенных трудностей возникнуть не должно, заветный флигелек находится почти в центре города. Он внезапно вспомнил про Прачечный переулок, регистрацию и ужас в глазах Светы. Нет, придется все-таки туда зайти.
Он поднялся и полез в коробку за своей черной папкой, которую оставил на самом верху. Папки на месте не было. Романов всегда точно помнил, где оставлял ее. Он мог забыть, где лежат паспорт, деньги, собственная голова или рука, но про папку он никогда не забывал. В животе неприятно похолодело. Он заметался по полутемной комнате, чувствуя, как обмирает все внутри и как, бешено наскакивая друг на друга, хаотично мечутся мысли в его голове. Пропала! Романов рванулся к коробкам — она, наверное, упала, вот сейчас он все сдвинет и увидит ее уголок. Но папки не было. «Спокойно, Романов, спокойно, дружище, — успокаивал он сам себя. — Варианта всего два: либо ты выронил ее, пока таскал книги — но этого не может быть, ты видел папку в квартире, — либо пока ты возился с зеркалом… Украли! Господи, ну кому она нужна? Черт побери, а если именно нужна? Стоп, кто у него был сегодня? Александрия Петровна ушла, он спустился за креслом… А закрывал ли он квартиру? Эти сто пятьсот тысяч замков на двери, чтоб они заели! Нет, не закрывал. Со Светой они входили без ключей… Потом Кирпичик, но он внутрь не заходил… Света…
Романов подошел к запертой двери во вторую комнату и двинул ногой по замку. Дверь с грохотом распахнулась. Он шагнул внутрь. На паркетном полу лежали обрывки газет, мебель отсутствовала. Романов нахмурившись погладил синие изразцы на печке и вышел.
Через несколько часов Романов сидел в безупречно убранной комнате. Вещи были разложены в хозяйском шкафу, коробки он расставил вдоль стен. Папка исчезла бесследно. Уборка подействовала успокаивающе, как если бы он подмел и разобрался в собственной голове. «Спокойно, спокойно», — думал Романов, похлопывая себя по коленке, ты прекрасно помнишь все, что в ней было, а посторонний глаз все равно ничего там не разберет.
Но сама пропажа папки — неоспоримый факт, и значит, в городе кому-то есть до него, Романова, дело.
Он подошел к черному окну и открыл его. Пустынный двор блестел лужами, которые аккуратно обходил Петр Пиотрович, едва удерживая несколько поводков с весело перелаивающимися собаками. Они тянули его в разные стороны, и сверху он был похож на парашютиста, который стропами пытается справиться с воздушным течением.
… да нет, он жив, почему. Живут с матерью в Казахстане, он родом оттуда, в Питере им с возрастом стало тяжело, сыро.
Его характер всегда был похож на резко-континентальный климат, никаких полутонов. Если он ненавидел, то так, что от человека не оставалось мокрого места. А если ставил себе цель, ничто не могло свернуть его с намеченного пути. Даже полное отсутствие этого самого пути, даже то, что цель навсегда изменила место своего нахождения.
Мечтал поступить в военную академию, раз за разом проваливал экзамены, пока не добился положения по партийной линии и не был командирован в Германию. Ну а дальше встреча с мамой, Питер, коммуналка, я…
С пеленок я должен был действовать как мужчина, от меня ждали правильных поступков, а надежды возлагались такие, что в живой природе подходящих мальчиков не встретишь. Звук отцовских шагов на лестнице я научился распознавать с трех лет, так можно было подготовиться к вечерним разговорам о достижениях за день. Особенно, понимаешь, его бесили тройки. Он говорил: «Я не могу понять этой отметки. Ты либо знаешь, либо нет. Ты до конца знаешь, как тебя зовут и сколько тебе лет?» За полтинник, истраченный вместо обедов на кино, меня лишили еды на сутки, чтобы мне было ясно, что обед важнее фильмов. Нет, мама права голоса в этом отношении не имела. Тихо гладила меня по голове на кухне. Но однажды, когда мне было десять, кое-что изменилось…
Ох, так совсем больно, поправишь? Я, конечно, понимаю, что повязка должна быть тугой, но предпочитаю быть задушенным в объятьях. Да, вот так.
Поначалу мы все жили в одной комнате, дом был одним из самых старых в районе, с таким, знаешь, светлеющим следом от сбитого барельефа на фасаде, с витыми лестничными решетками, с бронзовыми шарами на перилах. Из огромных квартир наделали коммуналок, которые год за годом все менее решительно обещали расселить. Соседнюю с нами комнату занимал матерый, но тихий алкоголик Василь, испитой настолько, что никто не знал, сколько ему было лет. Иногда он тенью передвигался по коридору, а иногда пропадал на недели. Однажды вечером обнаружилось, что Василь очень тихо умер в своей комнате. Целый день мать плакала, отец молча ходил из угла в угол и не переставая курил, а мне было жутко и странно оттого, что бывший живой человек лежал еще недавно так близко. Комната должна была достаться нам, но никто не решался туда зайти, как если бы кто-то начертил непересекаемую линию перед дверью. И тут я решил, что в комнату войду сам, один, без никого. Откуда во мне что взялось, я не знаю, но я взял раскладушку и толкнул страшную дверь. Прежде чем переступить порог, я объявил отцу, что если смогу провести там целую ночь один, то эта комната будет моей собственной, и отец не изменит этого решения, что бы ни случилось, и никогда не будет входить туда без моего разрешения. Он только молча кивнул.