— Так ты можешь воздействовать на чувства людей без их согласия! — я сказала это так громко, что какая-то птица над нами шумно ретировалась из своего укрытия.
— Могу, но я почти никогда не делаю этого. По крайней мере, очень стараюсь.
— Почему?
— Потому что, оглядываясь, я понимаю, что вместе с тоской из отца ушла почти вся любовь к маме. Он больше никогда не говорил, и, наверное, не вспоминал о ней. Так что не в моей власти решать, какое чувство нужно человеку, а какое нет. Особенно если их жизнь не имеет ко мне отношения. Это было бы насилие, такое же, как если тебя физически принуждают совершить какое-нибудь действие. Наличие определенной силы не дает мне никакого права власти над чувствами, мне не принадлежащими.
— Но ты умнее этих людей! — от возбуждения я даже скинула куртку. — Они просто не могут захотеть перестать пить, трудиться над семейными отношениями, отказаться от разрушающей влюбленности! У половины города есть твои фигурки, но далеко не каждый сам знает, чего именно ему следует начать или перестать хотеть. А ты лучше кого угодно видишь это со стороны, Ян!
— Во-первых, это не так. Но даже будь ты права, я все равно не имел бы никакого права…
— А, по-моему, ты просто трус! — Я вскочила на ноги. — Твое «ваша жизнь — сами решайте» приносит меньше пользы, но зато снимает с тебя всякую ответственность! Это позволяет радоваться и чувствовать свою причастность, когда жизнь человека изменилась к лучшему, и ни в чем себя не винить, если стало хуже! Даже в тех случаях, когда ты мог указать правильный путь и не сделал этого! — Я снова вспомнила про развод родителей, про свои собственные мучительные чувства, с которыми мне порой и правда не хватало мужества расстаться, и внутри меня закипела злость. Я посмотрела на свою стеклянную сову, размахнулась, и что было сил швырнула её в реку. Раздался тихий плеск.
Ян молча поднял бровь, встал, отряхнул свою куртку и сказал, что нам пора отправляться домой — а то Атом совсем заскучал ждать.
7
Отец приехал в первые выходные августа, и мне пришлось целую неделю меняться сменами, чтобы получить на этот день выходной.
— Я позвонил Филе раз десять, но он, видимо, все ещё не хочет со мной говорить. Как его дела? — мы с папой шли по пыльной дороге между урожайными полями, разглядывая трудящихся людей и слушая их перекрикивания, летевшие над длинными грядками. Спасаясь от жары, я заколола волосы на затылке и надела самое легкое платье, но это почти не помогало. Но папа, кажется, наслаждался этим фермерским знойным днем, первым для него за эти полтора месяца и последним на остаток лета.
— Я не знаю, он устроился к Толстому Бычку и целыми днями продает куски мертвых животных, так что мы сейчас не часто видимся.
— Я же просил вас не называть так Аркадия Аркадьевича! А ты все там же работаешь?
— Да, — я прищурилась, мне кажется, далеко впереди я увидела подозрительно знакомое черное пятно. — Слушай, ты не знаешь, у нас в роду были люди, страдавшие психическими расстройствами?
— Психическими расстройствами? — папа повторил это задумчиво, но, кажется, совсем не удивленно. — Твоя бабушка, мамина мама, последние десять лет своей жизни провела в сумасшедшем доме. Я думал, ты знаешь об этом.
Я почувствовала, как взволнованно заколотилось сердце, но постаралась заставить свой голос звучать как можно спокойнее. К счастью, папа тоже был занят рассматриванием черного пятна впереди.
— А что с ней было не так?
— Слушай, мне кажется, там впереди Ян прямо верхом на Атоме. Далековато от его огородов, вот это удачная встреча, — папа посмотрел на меня. — Прости, что ты спросила?
— Чем болела моя бабушка?
— Шизофренией, не помню точно, кажется, параноидной. Она видела и слышала души детей, которых абортировала до того, как забеременела твоей мамой. А твоя мама, знаешь… — папа снова уставился на дорогу, — лучше не говори с ней на эту тему. Мать вырастила её одна, и она тяжело переживала её болезнь и смерть.
— Она покончила жизнь самоубийством?