Светловолосый мальчишка подошел ко мне, и, низко наклонившись, сказал:
— Раз вы друзья, хочешь, тоже накормим тебя землей? Все должно быть поровну!
И, хотя у меня на голове даже волосы зашевелились от страха, землей меня в тот раз не накормили. На мои вопли прибежала подруга вместе со своими родителями, и мы были спасены. Хотя злость во мне кипела ещё долго — оказалось, эти парни решили проучить Яна не за что иное, как за дружбу с малолеткой, то есть со мной.
Моя мама — уже в то время лучший педиатр в округе — щедро обмазала его зеленкой, заклеила и забинтовала, а затем мы отправились к Яну домой и забрались прямо на крышу высокого сарая, откуда были видны наши необъятные зеленые фермерские просторы. Мы сидели на самом краю и болтали ногами в воздухе.
— Ты мог бы сказать им, что общаешься со мной из жалости, или потому что папа заставляет. И они, может быть, не стали бы с тобой драться.
— Не мог бы. Во-первых, это неправда, а во-вторых, по отношению к нашей дружбе это было бы нечестно.
— Все лучше, чем быть битым.
Он строго посмотрел на меня.
— Это тебе все лучше, потому что ты девочка. А я — мужчина, и я не должен отказываться от своих друзей даже на словах.
— Даже если они захотят тебя убить?
Ян посмотрел на меня еще строже. Он встал, отошел от края, положил руку на сердце и торжественно сказал:
— Лося, — такое ласковое прозвище дал мне Ян за упертый характер, — обещаю тебе каждую минуту жизни гордиться дружбой с тобой, и никогда от неё не отказываться, даже если кто-нибудь захочет меня за это убить.
От такого драматичного поворота событий я вылупила глаза, а потом вскочила и тоже положила руку на сердце (правда, я тогда думала, что сердце справа — так что, получается, не совсем на него).
— Тогда я тоже обещаю всю жизнь гордиться и никогда не отказываться! И не потому что я мужчина, а потому что я так хочу!
Итак, в тот день мы спустились с крыши сарая скрепленные обещанием, которое не каждому в жизни посчастливилось дать. Дом Яна стоял вдали от города, поэтому до самого горизонта раскинулось поле, над которым витал душистый запах осенних трав. Я слышала ржание лошадей и мычание коров, видела, как курица стремительным галопом несется через весь двор, преследуемая неуклюжим щенком. У нас был еще целый вечер, мы могли пойти гулять на реку и ловить лягушек, или пленить эту курицу и попытаться уговорить её срочно выдать нам яйцо, или выпросить разрешение покататься верхом — вся жизнь, большая и прекрасная, сосредоточенная в этом маленьком дне и лежала сейчас у наших ног. И мы ещё не чувствовали, что наше детство уже начало сдавать позиции.
Мне было шестнадцать, а Яну девятнадцать, и нам понадобилось много мужества, чтобы пережить этот год. Отец Яна неожиданно заболел и умер в самом начале зимы, оставив ему ферму и породистых жеребцов. Помогая отцу, Ян занимался делами фермы с тринадцати лет и теперь мужественно справлялся и с ними, и с собой. Виделись мы реже, потому что звучавшие в его голове размышления о смерти приводили меня в отчаянье, и от бессилия я то и дело начинала плакать и заводить «ободряющие» разговоры, что жутко его раздражало.
А спустя три месяца свежим мартовским школьным утром я со свойственной мне эмоциональностью ругалась с девочкой по имени Алиса из-за чего-то, как нам тогда казалось, очень важного. Та самая, чьи родители несколько лет назад выручили нас с Яном, она с рождения была моей лучшей подругой. И единственный раз в жизни с моего собственного языка сорвались слова, которые я сотню раз слышала в её мыслях и ненавидела всей душой. Лучше бы набраться смелости и избавить от себя мир, раз жизнь ей так не мила — вот что я тогда сказала. И знаете, тем же вечером она последовала этому совету, закончив свою жизнь на дне широкой местной реки, где мы частенько купались летом.
— Я должна была сказать, что люблю её и хочу, чтобы она осталась жить. Я должна была так сказать, потому что это правда, — слова вырывались из меня сквозь рыдания, как в припадке сумасшествия я повторяла их снова и снова. Мне казалось, если продолжать говорить, то эта страшная реальность исчезнет. Иначе потолок моей комнаты вот-вот обрушится и похоронит меня под обломками глубочайшего раскаяния.
Ян гладил меня по спине, он не соглашался и не спорил. Исходившие от него запахи табака, меда и конюшни больно впивались мне в мозг, словно наказывая за то, что я могу их ощущать.
— Что именно ты чувствуешь? — спросил он, когда я подняла опухшие затуманенные глаза. Мне потребовалось очень много времени, чтобы подобрать всего два слова.