Отец звонил примерно раз в неделю, обещая приехать то в конце лета, то в начале осени, рассказывал о новой работе. И всякий раз, когда я с ним говорила, я казалась себе отвратительной дочерью, не оправдывающей ожиданий и не достойной ни нормальной родительской любви, ни нормальной семьи. Из затяжного алкоголизма моя мать постепенно перешла в затяжной трудоголизм. Исчезли её ночные посиделки на кухне, разбросанные по дому пустые бутылки, отвратительный запах перегара, заполнявший весь первый этаж. А заодно исчезла и она сама, переселившись на работу поближе к своим маленьким пациентам и приходя домой, в общем-то, только переночевать. Ей как-то удалось скрыть состояние, в котором она была весь свой отпуск и ещё две недели после, которые милосердное руководство любезно списало на больничный. Если ты лучший педиатр на всю округу — тебе многое может сойти с рук.
Дома воцарились тишина и покой, а ещё бесконечный отвратительный запах жареного, вареного, печеного и какого-нибудь еще мяса. Филя, оказавшись под влиянием Толстого Бычка и его приспешников, заделался в профессиональные мясоеды и таскал теперь к нам домой куски недавно умерших животных едва ли не каждый день, экспериментируя на все лады с вариантами их приготовления. Все мои попытки остановить этот кошмар заканчивались очередными часовыми лекциями о пользе белков и жиров, способах прожарки стейка, выборе правильного соуса и истошными обвинениями в «ты на меня давишь!». Поэтому, чтобы не давить на брата, и чтобы, наконец, остановить мясные войны в нашем доме, я вообще почти перестала с ним разговаривать.
Кук все реже появлялся на ферме, налегая на свой ненаглядный английский и готовясь к отъезду. Ни о чем другом теперь он ни говорить, ни думать не мог. Принимать работу по вечерам теперь приезжал его отец, иногда он передавал мне привет от их семьи и пакет свежих ароматных яблок, огурцов или пару кабачков. Бывало, мы разговаривали о будущем, которое ждет его сына, о том, как нам обоим хочется, чтобы большой мир его не отверг, и в эти минуты я снова чувствовала себя счастливой. Но, пожалуй, только в эти моменты и ни секундой больше.
Этими мелочами день за днем напитывалось и крепло мое одиночество, отвращение к собственной жизни и страх сумасшествия. Кто-нибудь скажет, что я просто слабая и глупая девчонка, которая позволяет себе проваливаться в отчаянье. Но это состояние — это не то, что можно выбрать сознательно, не то, что ты позволяешь себе чувствовать по какой-то причине. Оно чувствует себя само, ни у кого не спрашивает разрешения появиться на свет. Как клетка, прутья которой каждый день становятся выше и сильнее, сильнее отгораживают от мира и нормальной жизни. И только голос, который я слышала внутри этой тюрьмы, оставался мне верен, только он не покидал меня, ни в чем не обвиняя и во всем поддерживая — и могу ли я быть виновата, что доверилась ему?
До конца августа оставалось всего две недели, лето тоже готовилось меня покинуть. Холодные грязевые капли разлетались прямо из-под колес велосипеда и оставались на моих лодыжках, тут же смываемые дождевыми потоками. Я на всех парах неслась сквозь водную стену по родному для меня пути. Показался невысокий деревянный забор. Дом стоял на небольшом холме, дорогу размыло, так что я бросила велосипед прямо у ограды и бегом пересекла участок.
За по обыкновению открытой дверью было темно и тепло, а главное — сухо. На перилах лестницы меня ждало полотенце, ни наверху, ни в гостиной и кухне свет не горел. Я толкнула дверь в маленький кабинет. Ян развалился в кресле, он закинул ноги в красных шерстяных носках на письменный стол и сосредоточенно грыз кончик карандаша, глядя в какие-то листы. Пахло сушеным табаком, медом и древесиной, которая трещала в камине.
— О, привет, — он посмотрел на меня, опустив свои листы, — так и думал, что ты вымокнешь.
— Я ехала на велосипеде и нас с ним чуть не смыло. У тебя много работы? — я бросила рюкзак и полотенце на пол у двери, забралась под плед в одно из двух глубоких бардовых кресел, стоявших поближе к камину, и вытянула замерзшие ладони.