— Не заговорите, — неожиданно вторил моим мыслям голос. — Ты ему больше не понадобишься. Ты никому больше не понадобишься. На что ты годишься?
— На дружбу, — отчаянно прошептала я, туманным взглядом замечая, что велосипед будто сам сворачивает на дорогу, ведущую к дому Яна. — Я всегда была хорошим другом. Я старалась.
— Хороший друг не откажется от своих друзей. Хороший друг не даст своим друзьям умереть.
— В чем ты меня винишь? Ты убила себя сама! — мне бы на самом деле эту уверенность, которая прозвучала в моем голосе. И кого я пытаюсь обмануть? — А ему я сказала все это не потому, что я так думала! Просто я хотела, чтобы меня любили сильнее! Я хочу, чтобы он был привязан ко мне так же, как я к нему! Это честно! — со стороны могла показаться, что я громко говорю сама с собой, но, к счастью, кроме лошадей и деревьев меня здесь никто услышать не мог.
— Хороший друг не откажется от своих друзей.
Я свернула, и впереди показалась ограда с распахнутой калиткой, около которой толпились люди. Их было человек десять, они, кажется, пытались выстроиться в очередь, а рядом стояла Амелия с все так же накинутым на плечи полотенцем и размахивала руками, пытаясь навести порядок. Голова вдруг резко заболела, голос отчаянно зашептал, и слезы хлынули градом. Хотелось сбежать из этой реальности, в которой я оказалась единственным ненормальным и ненужным человеком, ничего не сумевшим добиться. Я развернула велосипед и покатила прочь.
12
Это случилось той же ночью, но клянусь, я не помню, как именно. Будто бы все эти действия совершали не мои руки. Будто бы не ими я стащила из сарая почти пустую папину канистру бензина. Не своими ногами протопала до боли знакомый путь. Будто бы не в моих ушах больше ни на минуту не замолкал этот шелестящий убеждающий шепот, уже много дней пытающийся убедить меня в никчемности собственной жизни. И всякой жизни вообще. Знакомый и обволакивающий, словно одеяло, и в то же время удушающий, лишающий воли, дающий силы только на то, чего ему хотелось. Он говорил, когда я входила в калитку. Говорил, и мне казалось, я иду к спасению, толкая незапертую дверь мастерской и тут же захлопывая её за собой. Сегодня, этой ночью, я наконец прекращу свои страдания и заберу с собой всё, что стало мне не мило, всё, что с ног на голову перевернуло наш мир. Я открутила крышку и резкими движениями разбрызгала скудное содержимое канистры вокруг себя. Этой ночью все, чью жизнь я отягощала, вздохнут спокойно. Так я всё смогу исправить. Я зажгла спичку, зажмурилась, бросила её на пол и ад начался.
Я не знаю, сколько прошло времени, но, наверное, не много. Сознание прояснилось, когда я увидела, как прямо передо мной под градом ударов задрожала тяжелая металлическая дверь, закрытая изнутри на железный засов. Я медленно опустилась на бетонный пол, не сводя с неё глаз. «Мне не страшно», — тихо повторяла я, вздрагивая в такт глухим ударам, «мне не страшно», — без звука двигались мои губы, пока в полуметре от меня пламя пожирало деревянный стол, бережно хранивший нацарапанные сердечки, звездочки и след от чашки с какао. «Мне не страшно».
Я не смогла сразу понять, когда атака на дверь прекратилась — снаружи ничего больше не происходило, но у меня в ушах все ещё стоял звук свирепых ударов о железо. Помещение заволакивало дымом. Гореть в бетонной коробке, напичканной металлом, особо было нечему, сгорали бензиновые дорожки на полу, дубовая старая мебель, какие-то разбросанные тряпки, фартук Яна, висевший около двери. Видеть мелкие предметы и дышать становилось труднее, температура росла.
Огонь отражался в разноцветных изящных изделиях, расставленных по всех мастерской, словно маленькие пожары горели прямо внутри этих котов и слоников. По большому деревянному шкафу у двери взбиралось пламя, правая его дверца болталась на одной петле и с полок на меня в отчаянии уставились десятки маленьких обречённых стеклянных глаз.
— Что, что вы смотрите на меня?! — закричала я, заходясь в истерике. — Это вы, вы во всем виноваты! Вы отняли его у меня!