Ян умел говорить потрясающе поэтично, и я безумно любила эту его способность. Я, проворно перебирая пальцами, сплетала стебли одуванчиков и думала о гениях, особенно о гениях искусства. О тех, кого не принимали, а спустя века восхищались. Я думала о том, чем мы с ним отличаемся от всех остальных людей и за что нам такая участь.
— А как же художники, писатели, музыканты… все эти люди, миры которых мы знаем и любим. Они меняют людей?
— Ну, конечно. Я думаю, искусство — универсальный язык для общения человеческих душ. Однако пробиться через твердолобость и приоткрыть завесу сказочного мира для других может лишь очень верный себе человек. Он должен бесстрашно открывать свою душу, чтобы тронуть чужую. Созидатели служат другим людям больше, чем кто бы то ни был. Они, можно сказать, в большей мере родились в рабстве у самих себя, чем любой, обреченный на потребление, и этим сами спасаются, — на какое-то время он задумался и я, воспользовавшись паузой, водрузила ему на голову цветочную корону. — Я думаю, что однажды могу перестать разводить лошадей или вести ферму. Может, я захочу стать врачом или юристом. Но стоит мне прекратить трогать чужие чувства, делать свои стекляшки — и моя жизнь перестанет иметь всякую ценность. Потому что только это по-настоящему зависящий от меня вклад, только это дает мне ощущение, что я занимаюсь чем-то необходимым, чем-то, на что по-настоящему способен.
Мои пальцы замерли, я подняла голову и окинула взглядом пейзаж, пытаясь представить, как далеко течет эта река и насколько широко раскидывается лес. И что это за люди, которые, быть может, тоже любят на них смотреть, где и как они живут.
— Ян, но мы не сможем изменить мир. Я не смогу спасти от смерти всех, кто о ней думает, а ты не сможешь излечить каждую страдающую душу, как бы тебе не хотелось.
— Я и не хочу изменить весь мир. Я хочу изменить только тот маленький его кусочек, который есть вокруг меня. Понимаешь? — он внимательно поглядел на меня и поднялся. — Пошли, скоро стемнеет.
Я боком сползла со стула и надела на себя второй венок, все мои ладони были в желтой пыльце. Ян привел лошадей, и я хмуро уставилась на Атома, который стоял перед хозяином и, по-моему, собирался откусить одуванчик с его головного убора. Проверив ремни и погладив коня, Ян одним махом вскочил в седло.
— Поехали обратно по дороге. Мне ещё надо теплицы закрыть и лошадей загнать.
— Поехали, — я с трудом забралась на спину слишком высокой для меня кобылы, придерживая венок. — А, да, знаешь ещё что. У меня скоро выпускной, и, пожалуйста, ты мог бы прийти туда… не так, — я наморщила лоб, обводя взглядом мятую и выпачканную в траве и земле одежду. Ян саркастично поднял бровь.
— Сделаю все, что смогу, но ничего не обещаю.
— И, Ян, там будут мои родители. Они совсем перестали ладить, и… ты мог бы, пожалуйста… ну, посмотреть, что можно с этим сделать? Это очень важно.
— Ладно, посмотрю, — и он пришпорил Атома, поскакав вперед.
3
Я повернулась левым боком, потом правым, потом снова левым. Ещё раз подтянула колготки и нервно почесала запястье вокруг маминого серебряного браслета, расправила кружево на юбке.
— Ты выглядишь… слишком строго, — четырнадцатилетний брат стоял в дверях моей комнаты и наблюдал за тщетными попытками себе понравиться. Я сильно потянула вниз черное платье, пытаясь хоть на сантиметр его удлинить.
— Если бы можно было пойти в джинсах, я бы выглядела веселее, — я старательно накрасила губы темно-бардовой помадой и повернулась к нему. — Ну, что скажешь?
— Будто ты позавтракала чьей-то кровью. Пошли, мы опаздываем.
Я вздохнула, последний раз посмотрела в зеркало и вышла из комнаты. Филя ещё раз критично меня оглядел и молча двинулся следом. Мама в светло-голубом платье перемещалась по дому со скоростью света, стараясь ничего не забыть. Папа на кухне смотрел новости, перед ним на столе лежал огромный букет. За утро они не сказали друг другу ни слова.
— Дети, быстрей, обуваемся. Леся, возьми букет. Филя, проверь батарею в фотоаппарате. Нам срочно нужно выезжать, — мама раздавала указания прямо на ходу.